Роман Твои не родные глава Глава 10

Этот дом принадлежал моему деду. В нем никто не жил с тех пор, как он умер здесь в своей кровати от старости и проклял всю свою родню до пятого колена, особенно моего отца, который не исполнил его волю и посмел создать свою империю совсем в иной отрасли, а затем и продать заводы, которые принадлежали деду, за бесценок. Проблема заключалась в том, что дед окончательно утратил разум и застрял в далеких девяностых, когда приватизация государственных предприятий имела смысл. Впрочем, я даже вникать в эту семейную трагедию не хотел. Дед, очень жестокий по жизни человек, свел свою жену в могилу тем, что периодически проклинал кого-то из своей семьи, а она очень болезненно все это воспринимала. После похорон дед лишил нас всех своего наследства, которого по сути совершенно и не осталось, кроме этого дома. А потом перед самой смертью вдруг опомнился и отписал его мне. Долгие годы он так и простоял. А я не мог решить, что именно с ним делать. Но так как отец советовал его продать, я поступил с точностью до наоборот – реставрировал, сделал ремонт и иногда приезжал сюда побыть наедине с самим собой. Никого никогда в этот дом не привозил. Даже ее. Со временем я полюбил его за полное уединение и яркую атмосферу детства. Я сидел в любимом кресле деда, курил его коллекционные сигары и смотрел часами на огонь, разметавший свои языки в кирпичном камине. Особенно часто я здесь бывал после того, как эта сука разломала меня на куски своим предательством.

Может быть, я бы никогда и не привез ее сюда, если бы у меня было время на размышления. Я планировал все совершенно иначе, я думал снять для нее квартиру в центре города, хотел, чтобы она приползла ко мне сама и стала моей любовницей добровольно. Но упрямая и хитрая сучка захотела от меня ускользнуть. Вообразила себя умной, как и тогда, когда повесила на меня чужого ребенка. Долгие пять лет я прекрасно держал себя в руках, я контролировал все свои эмоции, и вот сейчас меня словно швырнуло в то же самое болото. Я совершенно не мог себя держать в руках и спокойно обдумать каждый свой шаг. Я превратился в оголенный нерв, и каждое ее движение, поступок и слово доводили меня до исступления. Когда Валера позвонил и сказал, что Аня попросила его купить билеты на поезд, у меня в глазах потемнело, и я до последнего не верил, что она на это решится… Мой воспаленный мозг рисовал, как она мчится к очередному любовнику или едет к тому недоумку, который больше походил на растение, чем на человека. Лечение я ему обеспечил, а вот ноги ему, конечно, никто не вернет. Чего я так и не смог понять – так это ее поведение в отношении него. А точнее, наоборот –именно тот ее поступок открывал гнилую натуру с самой разъеденной червями стороны. Она прекратила туда ездить, едва ублюдок перестал ходить и быть мужчиной. Бросила, когда тот остался инвалидом. По крайней мере так мне доложили. Но я еще ждал полного отчета о каждом ее шаге за все пять лет. Я хотел, словно пазлы, сложить всю ее жизнь. Зачем? Наверное, чтобы все же разочароваться окончательно и раздавить без зазрения совести… Потому что несмотря на всю мою адскую ненависть к ней, я все же еще надеялся увидеть в ней ту самую нежную и воздушную Нюту с клубничным запахом на губах. Я все еще готов был быть обманутым… готов был на что угодно, лишь бы она оказалась рядом. Пусть даже, мать ее, насильно! Насрать. В ее положении особо выбирать не приходится.

Я мог бы ее остановить, поймать еще до вокзала и вынудить ехать со мной, но мне стало интересно поиграться… На меня напала жажда погонять добычу, потешиться, насладиться своим триумфом. Я даже думал на хрен спалить дом ее тетки, чтоб приехала и увидела тлеющие угли, на которые так походила моя жизнь все это время. Пусть станет для нее неожиданностью. Пусть она почти достигнет своей цели и поймет всю тщетность своих надежд скрыться от меня где бы то ни было и обмануть, как когда-то. Разочарование приносит гораздо больше боли, когда нагоняет тебя почти у самой вершины достигнутого и безжалостно сбрасывает вниз прямо на камни. Я тоже женился на любимой женщине и ждал вместе с ней до безумия желанного ребенка, а потом… потом меня окунули в котел с кипящим маслом.

Ребенок… я всегда запрещал себе думать о ней. Она словно перестала для меня существовать. Я стер ее из памяти долгими и затяжными запоями и полным отрицанием ее существования… Но она мне снилась. Часто снилась. Во сне я обычно держал ее на руках или катал в коляске, а потом вдруг обнаруживал, что вместо нее везде находится пластмассовая кукла, а не живой ребенок.

Вспоминать о том, как от нее сладко пахло младенцем, какие нежные у нее были пальчики и как она улыбалась пока еще непроизвольно, но так невыносимо очаровательно, было не просто больно – это было подобно ампутации без наркоза. За это я ненавидел Анну так люто, что иногда испытывал от этой ненависти почти физическую боль. После ее ухода я вынес все детские вещи и спалил их на свалке. Они горели, а я хлестал водку из горда и орал, как больное животное. Мне казалось, что там я сжигаю свою девочку, настоящую… а ту, что забрала Анна…нет ее и не было никогда. Она унесла с собой пластмассовую куклу. Она уничтожила моего ребенка и взяла другого – чужого. Конечно, это было мое помешательство. Я прекрасно осознавал, что именно произошло и что Маша никогда не была моим ребенком. Я не имею права ни любить ее, ни тосковать по ней. Лучше считать, что ее никогда не существовало. Так проще. Так легче переносить заживление постоянно гноящихся ран.

И я считал, что ее нет… ровно до того момента, пока Валера не сказал, что сучка сбежала вместе с ребёнком. Потащила дочь за собой. Он еще говорил что-то о том, что она больна, но я даже слышать ничего о ней не хотел. Какое мне дело до чужого ребёнка? Разве что обеспечить для нее место, где она сможет спать, взять няньку и надеяться никогда ее не увидеть и не сталкиваться с ней. Именно такое распоряжение я дал Регине – следить за тем, чтобы я не пересекался с ребенком.

Специально приехал ночью, надеясь, что девочка спит… Даже не знаю, какого черта приперся. Планировал сделать это днем, а потом обнаружил себя за рулем с сигаретой в зубах, яростно жмущим на газ. К ней… как и когда-то. К ней. Увидеть, вдохнуть ее запах, услышать голос этой дряни и ощутить эту боль от ломки по ней прежней. И мысли навязчивые о ее теле, о ее губах, о том, как это охеренно – оказаться внутри нее. Потому что помнил этот кайф, когда оргазм взрывается сначала в голове и только потом в теле и рвет на ошметки все нервные окончания. И после нее ни с кем и никогда. Чистая физика. Наклонил, отымел, похлопал по заднице и ощутил примерно то же самое, как после посещения туалета. Удовлетворение потребностей. А на нее у меня встало в мозгах и свело яйца от адского желания ощутить – каково это снова лечь на нее сверху и вдалбливаться в ее тело на дикой скорости, услышать ее стоны.

Зашел в дом, как вор с заднего хода, отпирая дверь своим ключом, не ожидая, что меня встретят. И в голове дежавю, как приезжаю ночью, пока она спит горячая, голая в нашей постели, и я мчусь, как идиот, на полной скорости, чтобы содрать с себя вещи на пороге и нырнуть к ней под одеяло, вдавить ее в себя, обхватывая грудь ладонями, тычась каменным членом в упругие ягодицы, кусая ее за затылок.

Бл****дь, захотелось взвыть от адского желания вернуться в прошлое, отмотать назад и никогда не знать о ее измене, не видеть долбаное ДНК.

Да, иногда, как последний лох, я хотел находиться в неведении, счастливым конченым рогоносцем, воспитывающим чужую дочь и не знающим, что его жестоко обманули. Но мне не дали… Зачем? Ведь вывалить на человека проклятую и долбаную правду это так благородно и так эгоистично омерзительно… вывалить и смотреть, как он корчится в смертельных судорогах.

Я поднялся по лестнице наверх и увидел тонкую полоску света под дверью в кабинете. Что такое, не спится на новом месте? Или страшно ожидать своего приговора? Или ты ждешь меня, дрянь? Лживо, лицемерно делая вид, что соскучилась, как раньше? Знаешь… я бы дорого заплатил за такую же ложь, но еще дороже я бы выкупил правду – какого хрена ты, сука, меня так обманула и предала? Разве я мало тебя любил?

Распахнул дверь и замер на пороге… меня словно ударили в солнечное сплетение. Я сделал вдох, а выдохнуть уже не смог – увидел ее со спины. Дочку Анны. Маленькую, очень худенькую. Она держала в руках стеклянную антикварную копилку – бриллиантовый шар и пыталась открыть сбоку пробку. Старательно пыталась. Так старательно, что даже не услышала, как я вошел. Я смотрел на нее со спины и не мог вздохнуть… Волосы светлые, как у Анны, длинные, распущенные, почти до пояса. Только оттенок немного другой. С легкой рыжинкой. Тоненькие ручки и ножки выглядывают из-под легкого платьица или ночнушки. А я пытаюсь дышать, и каждый вдох болезненно отдает в ребра. Перед глазами она, младенец, засыпает у меня на руках. Крошечная и такая родная… родная… Ни хера они мне обе не родные.

Интересно, ее отец тоже имел склонность к воровству? Или я чего-то не знаю о самой Ане? Но это выглядело забавным, то, как девочка пыталась достать из копилки деньги, не зная о том, что она не открывается, и никто и никогда не трогал в ней стодолларовые купюры, которые туда положила еще моя бабка на мой первый день рождения.

– Ее можно только разбить! – ухмыльнулся я, но наглая маленькая мадмуазель даже не пошевелилась, продолжая отковыривать пробку, которую мой дед посадил на клей, чтобы я не достал оттуда деньги. – Эй! …, – назвать ее именем, которое мы придумали, еще когда она была в животе у Ани, я не смог, – девочка! Она не открывается!

Я сделал шаг вперед и теперь отразился в стеклянной витрине шкафа. Девчонка резко обернулась, и копилка выпала у нее из рук, с грохотом разбилась на множество ярко сверкающих осколков. А потом произошло то, от чего я окончательно остолбенел – маленькая воровка наклонилась и схватила несколько стодолларовых купюр, смяла их и стиснула в ладошках, сжимая их в кулаки, подняв на меня огромные зеленые глаза… полные такой яростной ненависти, что я невольно подался назад.

– Машаааа!

А вот и мама пожаловала. Все семейство в сборе. Я обернулся и… сердце пропустило несколько ударов. Не знаю, что случилось в эту секунду, я даже сам не понял, почему меня так скрутило, как от боли. Она была бледная как смерть. Смотрела на меня так, словно увидела дьявола во плоти, потом перевела взгляд на девочку, а после этого на осколки на полу и снова на меня.

– Что ты сделал с моим ребенком?

Как точно сказано – с ЕЕ ребенком!

– Твоя дочь разбила антикварную копилку и взяла оттуда деньги. Это она в своего отца такая, или ты тоже была воровкой? Кстати, со мной она говорить не соизволила. Ты ее научила без адвокатов рта не открывать? Это у вас не впервые?

В огромных синих глазах вдруг заблестела влага, и я даже растерялся от этой реакции. Анна сделала шаг на меня, сжимая руки в кулаки так же, как и ЕЕ дочь.

– Маша не слышит и не говорит. Она глухонемая от рождения!

И бросилась к ребенку, опустилась на колени, пытаясь разжать ее кулачки, а когда ей это удалось, она протянула мне деньги и тихо сказала.

– Сколько стоила эта копилка? Я все верну!

А я не смотрел на нее… я смотрел на кукольное лицо ребёнка… на то, как шевелятся маленькие розовые губы и... я читаю по слогам: «не-на-ви-жу»…

***

Это был какой-то животный страх – увидеть их рядом. Словно это могло как-то мне ужасно навредить, точнее, не мне, а Маше. А еще меня затопил жгучий стыд за то, что Маша что-то взяла у НЕГО, который породил еще один виток стыда за то, что мне стыдно за мою дочь. Именно так, повторяющимся словом и повторяющейся сильной эмоцией. Я против воли разгибала ее маленькие пальчики и почувствовала, как вся кровь отхлынула от лица, когда увидела в ее ладошках деньги. Кровь мгновенно прилила обратно с такой силой, что щеки зарделись, словно мне надавали пощечин, и это я украла деньги у Шумакова. И эти его слова… что Маша воровка. Мне хотелось одновременно вцепиться ему в глаза и выдрать их, и в то же время я впервые сильно разозлилась на дочь за то, что она посмела это сделать. Я смотрела то на нее, то на него, и меня саму начало трясти от избытка эмоций… А ведь у него на лице не дрогнул ни один мускул. Ничто его не тронуло. И это острое болезненное понимание – а ведь ничего не изменилось, он считает Машу чужим ребенком, а меня мразью, которая ему изменяла. И за все эти годы у него не возникло ни одного сомнения в своей правоте.

Я снова посмотрела на Машу… и вздрогнула от того взгляда, что она устремила на Егора – взгляд полный ненависти, той самой, с которой она говорила мне о нем еще дома. И… меня это совершенно не обрадовало. Наверное, подсознательно я все же хотела, чтоб Маша заставила его увидеть – какой она прекрасный ребенок. Чуткая, нежная и отзывчивая малышка, а вместо этого на нас обоих смотрела разъяренная фурия с комично враждебным выражением лица. Утрированно враждебным. И мне все еще до боли стыдно за то, что она сделала, а этот ублюдок глядит на нас сверху вниз, засунув руки в карманы и сведя красиво очерченные брови на переносице. Рассматривает, как двух жалких насекомых. Когда-то я не верила, что на меня он может смотреть так же, как на других. Я ведь для него другая… я ведь была его Нюткой. Со мной все иначе.

– Вернешь. Обязательно. – и руки из карманов вытянул, сложил на груди, продолжая смотреть на Машу. – Когда обнаружилось?

– Тебе какая разница. Это не твое дело! – это праздное любопытство раздражало до дрожи.

– Конечно, не мое. Но так как вы обе проведете здесь немало времени — это все же станет и моим делом.

У меня внутри все похолодело от его слов.

– Что значит немало времени? Ты это серьезно? Ты опустишься до такой низости, что станешь держать нас взаперти в этом доме? Ты что – конченый псих, держать в плену малышку?

Склонил голову набок.

– Ты специально меня провоцируешь при ребенке. Проверяешь степень моего скотства? Я тебя разочарую – при ней не ударю. Я, может, и мудак, но маленьких детей я не обижаю. Даже чужих.

Как же мы докатились до этого с тобой? Как? У меня в голове не укладывается… Ведь у нас была не просто любовь, мы были двумя одержимыми друг другом идиотами… или это я была, а он… он игрался.

– Тогда что тебе нужно?

– Ты до оскомины предсказуемая с этим вопросом. Может, удивишь меня и скажешь что-то другое?

– Например, что?

– Например, что ты рада меня видеть и счастлива оказаться в моем роскошном доме с прекрасными условиями пребывания для вас обеих. Заметь, я даже побеспокоился о детской комнате.

Мне захотелось истерически расхохотаться, но я этого не сделала ради Маши. Она и так ничего не понимала, хоть и старалась следить за нами. Но в ее возрасте, какой бы одаренной она не была, читать по губам сразу обоих было невозможно.

– Я бы предпочла жить на улице в картонной коробке и просить милостыню.

Улыбка мгновенно пропала с его лица, и я испытала чувство настоящего триумфа.

– Ты знаешь, я настолько ужасен и отвратителен, что не позволю тебе жить в коробке на улице и просить милостыню… но ты можешь торговать собой. Например, продаваться мне за крышу над головой и еду… Или за опытных нянек для твоей дочери.

Каждым словом, как лезвием по венам, но больнее всего слышать «для твоей дочери». Намного больнее, чем оскорбления и гнусные предложения.

– А что такое? Твоя семейная жизнь настолько не удалась?

Прищурился. Явно не ожидал. Да, Егор, я изменилась. Меня жизнь заставила стать другой. Я больше не та дурочка, из которой можно было веревки вить и убедить сделать что угодно. Ты меня заставил измениться и повзрослеть… а после смерти мамы я сама внутренне превратилась в старуху.

– Удалась. Еще как удалась. Всегда выходит прекрасно ладить с кем-то своего уровня, предназначенного для тебя изначально. Иногда набиваешь много шишек, прежде чем находишь ту самую единственную.

Ударил так больно, что мне невольно захотелось прижать руку к сердцу, чтобы убедиться, что оно по-прежнему бьется. Намекнул на то, что я была не его круга, не такая, не единственная, не его.

– Ну судя по тому, как ты ловко находишь себе замены, она явно не единственная.

Маша потянула меня за руку в сторону двери. Ей, видимо, надоел этот диалог, который она совершенно не понимала, и ей захотелось уйти.

– А ты думаешь, ты была единственной?

Я сама не поняла, как резко подняла Машу на руки и прижала к себе. Внутри все клокочет, и в горле застрял соленый ком после его слов. Нет, человека совершенно не обязательно бить и ломать физически. Его можно раздирать до мяса одними только словами.

– Мне надо уложить ребенка. Раз ты притащил нас обеих сюда, то ты должен понимать – у Маши не было нянек, у нее всегда была только я, и поэтому у меня никогда не было времени на что-то или кого-то кроме нее.

Смотрит с недоверием, и глаза все такие же… как когда-то. Ярко-серая ртуть, разогретая до невозможности и в то же время кажущаяся настолько же холодной.

– Уложишь и придешь сюда обратно. Обговорим условия твоего пребывания в этом доме.

– Не будет никаких условий! Ты отпустишь нас. Я не хочу и не собираюсь оставаться в этом доме с тобой под одной крышей.

– Ну тебе и не нужно никуда собираться, ты не в гостях, и права выбора я тебе не предоставлял. Укладывай ребенка и поговорим. Ты ведь хотела знать, что именно я хочу от тебя?

***

Маша нетерпеливо потрепала меня за щеки, и я не оборачиваясь вышла из кабинета. Как из-под земли появилась Регина и, не спрашивая разрешения, повела нас в нашу спальню. Точнее, в спальню Маши. Если ублюдок считает, что я буду спать там, где он захочет – он сильно ошибается. Я и не подумаю его развлекать. Я не одна из его шлюх.

– Мам… мам. Не злись. У него много денег. Я знаю. Я хотела взять немножко.

– Это воровство, Маша. Понимаешь? Так люди не поступают, и за это сидят в тюрьме.

Она надула губы и отвернулась от меня к стене. Потом снова повернулась:

– А если он узнает, что он мой папа, он ведь даст тебе денег и отпустит нас?

– Не знаю, милая. В жизни все не так просто, как кажется. Спи. Уже очень поздно.

– Не хочу спать… хочу домой.

– Я тоже очень домой хочу. Но мы не можем уйти.

– Почему? – и глаза расширились от непонимания. Как объяснить это ребенку. Объяснить, что ее отец запер нас здесь, и правда, как в тюрьме, и не собирается отпускать.

– Потому что нам придется пока пожить здесь.

– У него? Ты же сказала, что он плохой!

– Неправда, я не говорила, что Его… что твой отец плохой.

– Его зовут Егор, да?

Следы ненависти исчезли из глаз, и в них читалось искреннее любопытство. Конечно, ей интересно узнавать что-то о своем отце, и ее интерес настолько же острый, насколько и моя боль.

– Да, его зовут Егор.

– А почему я везде записана как Мария Николаевна?

– Потому что так звали твоего дедушку, а я не хотела иметь ничего общего с Егором.

– Почему? Ты ведь мне говорила, что надо прощать друг друга и мириться.

– Это не всегда так легко сделать.

Я провела кончиками пальцев по ее худенькому плечу.

– Усыпи меня. Пощекочи на спинке.

– И на пузике?

– Неа. Там очень щекотно.

– Агааа, ты, значит, ревниваяяя.

Дети легко адаптируются, их дом там, где родители. Особенно в этом возрасте, еще не имеет значения – сколько есть денег в наличии, какой сделан ремонт и так далее. Маша просто засыпала рядом со мной, и на ее личике было совершенно безмятежное выражение. И я была этому рада. Ведь основные удары и наверняка мерзкие условия я еще получу от него. Маша уснула, и я еще минут десять лежала рядом с ней, пока окончательно не убедилась, что она спит.

Встала с постели и решительно вышла из комнаты. Я хотела знать, какой приговор он мне вынес и когда приведет в исполнение. Я была готова предложить ему сделать это побыстрее и отпустить нас. Прошла по длинному коридору и снова толкнула дверь в кабинет – Егор развалился в кресле уже без пиджака, в одной рубашке с расстегнутым воротом и с неизменным бокалом в руках.

– Уложила?

– Да.

– Ты сказала мне, что она глухая… зачем тогда ты пела ей колыбельную?

– Маша читает по губам и любит видеть, как я пою.

– Ясно.

Встал с кресла, отошел к окну, распахнул его настежь.

– Влагой пахнет, свежестью и дождем, – медленно повернулся ко мне, – ты останешься здесь в этом доме вместе со своим ребенком, пока я не решу иначе. Будешь моей любовницей. Когда захочу – приду и отымею… взамен я приглашу сюда лучших специалистов и отвезу твою дочь на обследование. Как считаешь, сделка более чем честная? И еще… меня не волнует твое «нет», мне на него насрать. Вы здесь останетесь в любом случае.

– И что я должная буду делать?

Пока что я не воспринимала ни одно его слово, кроме «специалистов» для Маши…

– Раздвигать ноги, когда я этого пожелаю.