Роман Отшельник глава Глава 26

Одним взглядом можно убить любовь,

одним же взглядом можно воскресить ее

© Уильям Шекспир

Я не сопротивлялась. Мне уже давно было нечего терять в этом проклятом доме. Все, что могло случиться, уже случилось. И эта ведьма с глазами, в которых живет только ненависть и презрение, меня не пугала и на десятую долю по сравнению с ее сыном. Но ведь именно она породила на свет такого, как он. Она сделала его тем, что он есть. Ведь у любящих родителей такие монстры не вырастают. И чем ближе мы подходили к стеклянной комнате, где он обычно проводил утро и завтракал, мне становилось все страшнее. Для меня этот человек был совершенно непредсказуем, и его ласка могла мгновенно превратится в пытку самую жестокую и изощренную, на которую способен лишь мозг психопата. Вита была права – его любовь намного страшнее его пренебрежения или презрения. Если вообще такой монстр знает, что такое любовь. Глядя на его мать, я в этом сильно сомневалась.

Она не стучалась, как я поняла, никогда, просто распахнула дверь и кивнула Антону, чтобы он завел меня в комнату. Точнее, втащил. Пока мы шли, она постоянно приказывала тянуть меня быстрее. Ей нравилось видеть, как я спотыкаюсь на ступеньках, я была в этом уверена, по ее лицу расползались красные пятна удовольствия.

Огинский стоял у окна с телефоном у уха. Не знаю, как этому человеку удается даже в собственном доме за завтраком выглядеть так, будто он только что вернулся с приема или конференции. В белой рубашке, светло-серой жилетке и отутюженных до идеала штанах, сидящих на нем как на манекене. Все это отдает лоском, стилем, огромными деньгами и властью. Все в нем какое-то непостижимо совершенное, и это ужасает в сравнении с тем адом и грязью, которые скрываются под его идеальностью.

Он резко обернулся. Огненная вспышка в тигриных глазах и тут же выключенный вызов.

– Руки убрал от нее!

Антон тут же разжал пальцы и ретировался за дверь.

Каждый раз, когда Роман смотрел на меня, мне казалось, что я лечу в огненную пропасть с языками раскаленной магмы на дне. Они лижут мне сердце и обжигают душу. Он умел смотреть так, что тут же выбивал дыхание из легких, заставлял ощущать трепет во всем теле и невероятное волнение. Особенно когда этот блеск разгорался все ярче и ярче.

– Привела тебе воровку, сын. Влезла в кабинет твоего отца и рылась в ящиках. Может, искала код от сейфа. Я еще вчера хотела тебя спросить, где ты взял эту пигалицу, но не хотела беспокоить.

Огинский на нее не смотрел, он продолжал смотреть на меня, чуть приподняв уголок чувственного рта в едва заметной усмешке. Медленно подошел к нам, протянул руку и снял невидимую пылинку с моих волос.

– Это правда?

Пламя обернулось вокруг сердца и заставило пропустить несколько ударов снова.

– Нет… то есть, да.

– Так да или нет?

Полоснул металлическим голосом по нервам.

– Я перепутала ключи, но я не рылась, я… думала, что мне нужно там навести порядок. Я ведь теперь убираю в другом месте. Ключ упал, и я просто их перепутала. Я не воровка.

– Ложь! Она не убирала! Когда я вошла – она рылась в твоем альбоме с фотографиями. Я не удивлюсь, если фото просочатся в прессу и появятся на первых полосах газет! Ты не знаешь, на кого она может работать.

Огонь в глазах Огинского погас настолько быстро, что у меня дух захватило от этой перемены. Светло-коричневый цвет приобрел сероватый холодный оттенок.

– Обыщи эту дрянь, она наверняка еще и что-то украла. У отца золотые запонки лежали в шкафчике. Я понятия не имею, как эта… вообще попала в наш дом? Я не верю, что это ты ее привел! И она смела мне дерзить, это ничтожество! Плебейка! Повысила на меня голос! Уволь ее немедленно!

Огинский резко поднял руку вверх, я зажмурилась, а его мать замолчала.

И продолжает мне в глаза смотреть, а я боюсь этого взгляда намного больше карканья Вороны. Что-то страшное там на дне его глаз… такое же, как у мальчика на фото. Боль и тоска. Они сидят глубоко на самом дне, и он прячет их за серо-грязным льдом равнодушного взгляда.

– Ты что-то взяла?

– Нет. Я ничего не брала.

– Иди к себе, Надя. Мы потом поговорим.

– Надя? Что значит иди к себе, Надя? А обыскать? Я уверена, она что-то прячет в рукаве. Пусть ее закроют в кладовке до выяснения обстоятельств.

– Замолчи! – резкий жест в сторону мадам Огинской. – Иди к себе. – очень тихо, а я понимаю, что лучше бы рявкнул, потому что этот почти шепот хуже рыка. Потому что мне не по себе от его реакции, не по себе от всего, что он сейчас говорит. Я ожидала чего угодно, только не того, что он мне поверит. Впрочем, его «потом поговорим» могло означать что угодно.

Я вышла за дверь и прислонилась к стене, чувствуя, как дрожат после напряжения колени. Наверное, так страшно мне последний раз было лишь тогда, когда он сказал, что мы едем домой, а потом….

– Что это было, Роман? Что за спектакль?

Голос Вороны задребезжал за дверью и заставил меня поморщиться.

– Никаких спектаклей, мама. Спектакль у нас устроила ты.

Меня всегда поражала его способность сохранять это ужасающее и жуткое спокойствие, которое навевало страх намного сильнее, чем яростный вопль.

– С каких пор я должна терпеть унижения от какой-то… воровки, которая украла ключи и влезла в святая святых этого дома?!

– Не зли меня, мама. И не говори, что она украла ключи, которые носит в кармане Кристина и спит с ними в прямом смысле этого слова! Ключи, которые не доверялись ни одной из горничных, ключи в одном единственном экземпляре, пропажу которых она обнаружила бы в ту же секунду, как они пропали! Ты зачем-то решила подставить Надю. Я только пока не могу понять – зачем?

– Значит, это правда? Правда, что мне вчера сказали? Ты трахаешь какую-то шлюху и оставил возле себя прислугой, потому что она тебя отвергла? Это умелая игра, сынок. Хитрые твари никогда не сдаются сразу.

– Осторожно, мама! Она не шлюха! Следи за словами!

Я закусила губу.

– Ага! Вот оно! Она не шлюха! Как и твоя жена, да? Она тоже не была шлюхой и наставила тебе рога с охранником! Интересно, если бы жив был отец, вы бы и эту делили…

Раздался мощный удар, и я невольно зажмурилась.

– Молчи! Молчи. Ни слова больше.

Его голос звучит еще тише, и я еле его различаю, а руки невольно сжимаются в кулаки.

– Не то – что? Ударишь мать, как твой отец?

– Я никогда не поднимал руку на женщину!

– Скажи… это действительно правда? Правда, что ты потратил сотни тысяч долларов на ее больного родственника? Правда, что продолжаешь переводить туда деньги каждую неделю? Ты в своем уме? Как ей удалось так тебя окрутить? Не слишком ли дорогая игрушка, сын?

Сотни тысяч долларов? У меня перед глазами потемнело. Да. Нам говорили, что операция и реабилитация очень дорогие, но я не думала, что речь пойдет о таких суммах? Он, правда, это сделал? Правда, заплатил за Митю такие деньги? Ради меня?

– С каких пор ты считаешь мои деньги? С каких пор тебя волнует, что и на кого я трачу, мама? Разве ты в чем-то нуждалась все эти годы? Разве я хоть раз сказал тебе “нет”? Ты всегда получаешь то, что хочешь!

– Хорошо… хорошо. Ты прав. Просто уволь эту дрянь, и забудем об этом! Уволь ее немедленно!

– Нет!

– А говоришь – ни разу не сказал “нет”! Она унизила меня! Она посмела мне перечить! Все слышали, как она мне надерзила! Ты должен вытолкать ее за шиворот из этого дома!

– Я уже давно ничего тебе не должен, мама. Я раздал тебе все долги и даже приплатил сверху. Надя останется здесь столько, сколько я захочу.

– Надя… даже не помню, когда ты последний раз называл своих подстилок по имени. Интересно, она знает, какой ты на самом деле? Знает, какой ты урод и что прячется под умелой пластикой? Знает о твоих проблемах? Этой шлюхе, как и всем нужны деньги! Никто из них никогда тебя не полюбит. Только мать могла терпеть такого как ты! Даже отец не хотел иметь с тобой дела! Только я…

– Замолчииии! – вот теперь он взревел, и я дернулась всем телом, сама не поняла, как стиснула руки в кулаки до боли. – Замолчи! Ты? Тебе было на меня насрать с самого рождения. С того момента, как ты меня увидела, тебе стало стыдно, что у тебя родилось такое чудище. Думаешь, я не знаю, что ты ни разу не вошла в детскую и приставила ко мне няньку, а потом уволила, потому что ее трахал твой муж? Ты не взяла меня с собой ни в одну поездку и ни на одну вечеринку, где были дети твоих подружек, ты ни разу меня не обняла и не поцеловала… ты никогда никого не любила, кроме своего мудака и предателя, и, если бы он убил меня, ты б уже на следующий день обо мне забыла.

– Чокнутый! Ты что несешь? Что за бред лезет тебе в голову? Неблагодарный…

– Сукин сын?

Раздался шлепок, и я поняла, что Ворона ударила сына по лицу. Мне ужасно захотелось ударить ее в ответ. С такой силой, чтоб у нее кровь потекла из носа. Я так и представила себе, как эта чопорная стерва сжимает пальцами переносицу.

– Никто и никогда не будет любить такое чудовище! Только я знаю, что ты такое, и не отвернулась от тебя! Только я знаю, на что ты способен и какой ты больной на голову ублюдок! Отец переворачивается в гробу каждый раз, когда ты приходишь к нему на кладбище! Он всегда считал тебя ничтожеством, и он был прав! Тебе никогда не стать похожим на него!

– Будь он проклят! Я никогда не хотел быть похожим на него, никогдаааа! Уходиии! Убирайся отсюда! – заорал так, что у меня заболели уши, и я попятилась назад, нырнула в соседнюю комнату, потому что дверь распахнулась, и мать Огинского быстрым шагом прошла по коридору и уже на лестнице крикнула.

– Антон! Вели собирать мои вещи и забронируй мне номер в гостинице. Ноги моей здесь больше не будет.

В соседней комнате раздавались удары один за другим, а я кусала губы и не понимала, что внутри меня происходит. Наверное, именно сейчас я вдруг увидела обратную сторону картинки. Она собралась в полноценный рисунок из черных и кровавых пятен. Правду говорят, монстрами не рождаются, ими становятся. И нет, я не смаковала ни одно брошенное это стервой слово, у меня все сжималось от мысли, что мать может быть настолько жестокой к своему ребенку.

Я присела у стены, стараясь успокоиться и боясь выйти, чтобы меня не заметили и не узнали, что я подслушивала. Достала из рукава письмо… покрутила в руках, а потом открыла и вздрогнула – из свернутого конверта выпала засушенная бабочка.

А там все раздавались и раздавались удары и какой-то странный звук… я не знала, издает ли его человек или избитая собака скулит на улице. Мне было страшно его слышать и в тот же момент ужасно хотелось ворваться туда, и убедиться, что чудовище не умеет так страдать, чудовищу не может быть больно.

Может… еще как может. В нем столько боли, сколько я никогда не могла себе представить и, наверное, вряд ли смогла бы с ней жить.

«Сегодня я срезал кожу на запястье, папа. Мне понравилось трогать рану языком, смотреть, как кровь течет и капает на пол. Ты знаешь, можно научиться терпеть любую боль. Ты был прав – боль делает человека живым. А еще она делает его умным, учит прятать ее подальше и не показывать никому. Даже тому доктору в круглых очках, который приезжает к нам домой и беседует со мной в твоем кабинете, а потом дает тебе слушать наши разговоры. Ты думаешь, что мне становится лучше и что вы с докторишкой большие умники? Напихали меня лекарствами и превратили в послушное животное? Вы просто никогда не испытывали боль, вы только ее причиняли. Особенно ты, папа. Ты хозяин этой суки и раздаешь ее, как дешевую шлюху, направо и налево.

Но ты заблуждаешься – она не шлюха. Она весьма преданная и очень хитрая тварь. Ты видел лишь ее жалкое подобие, а оригинал живет рядом со мной и день ото дня питается чьими-то страданиями, ведь если никто не заплачет, то она будет жрать меня самого, и заплачу я. Нет. Я не вылечился. Прятал и выбрасывал ваши таблетки, блевал их в унитаз, читал умные книжки про психов и знал, из чего состоит каждый препарат, что выписывал мне твой Очкарик.

Я научился ее прятать от вас. Глубоко в темноте. Сажать на цепь и не давать ей издавать ни звука. Но однажды я выпущу ее на волю, и она раздерет вас всех и тебя в первую очередь, папа.

Твой нелюбимый уродец».

Нет. Мне не стало страшно, как должно было, после прочтения столь жуткого откровения. Меня вдруг окутало какой-то непередаваемой вселенской тоской, и сердце гулко забилось где-то в горле. Я даже не представляла, что нужно было пережить, чтобы резать себе руки, чтобы ненавидеть себя настолько и жить с этим каждый день. Одиноким, нелюбимым, непонятым, отвергнутым всеми. Там в ящике лежат письма, которые мальчик с увечьем писал своему папе, а кажется, что это письма жертвы к палачу. Удары за стенкой стихли, а я больше не могла сидеть и слушать тишину. Встала с пола и вышла из комнаты. Едва слышно ступая, подошла к двери, заглянула в проем и вздрогнула – он разнес там все в щепки. Стоит спиной ко мне. Руки сжаты в кулаки, и на усыпанный стеклами пол капает кровь. Сумасшедший. Какой же он сумасшедший. Неет, в нем нет контроля. Это лишь видимость для тех, кто его не знает. Это зверь. Раненый, загнанный и больной.

И мне вдруг стало больно самой, так больно, что я невольно всхлипнула, он тут же, как хищник, повернул голову вбок, но на меня не взглянул. Растрепанный, тяжело дышит, по щекам стекает пот.

– Уйди! – опять тихо.

А я подхожу все ближе и ближе, обошла его и остановилась напротив, протянула письмо.

– Я солгала… я взяла вот это.

Поднял на меня взгляд, и у меня дух захватило от того безумия, что там плескалось. Он больше не прятал его на дне – он дал ему плескаться в его зрачках, делая глаза почти черными. Вырвал бумагу из рук и отшвырнул на пол. Сделал шаг ко мне, а у меня сердце несколько ударов пропустило.

– Беги, если страшно! Давай!

Не пошевелилась, продолжая смотреть ему в глаза и слышать, как шумно он дышит, и видеть, как дрожит от напряжения его красивое и такое мужественное лицо. И вдруг схватил меня за талию и пронес через комнату, хрустя подошвами туфель по осколкам стекол и щепкам. Смел ладонью разбитые бокалы и посадил меня на барную стойку. Я судорожно глотнула воздух, а Роман вдруг спрятал лицо у меня в коленях, продолжая все так же шумно выдыхать и сжимать мои ноги, сминая подол платья, хаотично и лихорадочно перебирая разбитыми до мяса на костяшках пальцами. Я сама не поняла, как опустила ему на голову дрожащие руки и дотронулась до его волос. Провела к затылку, и он сильнее сжал мои ноги, а я погрузила пальцы глубже, перебирая жестковатые пряди. Они скользили по моим рукам, и вдруг подумала о том, что это невероятно приятно – трогать его вот так. Как будто мы с ним близки, и я имею право. Я не знаю, сколько времени прошло, я все еще видела перед глазами строчки его письма, а он гладил мои ноги. Точнее, сминал их в попытках успокоиться. Пока вдруг не поднял ко мне лицо – такой же дикий взгляд и дышит так же тяжело. Протянул руку, провел большим пальцем по моей щеке, по губам. Самое удивительное, что он умел прикасаться так, что на коже появлялись мурашки и захватывало дух, я даже забыла, что совсем недавно он прикасался ко мне, оставляя после себя синяки.

Потом вдруг сдернул меня вниз и резко привлек к себе, всматриваясь в мои глаза и сильно сжимая мое тело под ребрами. Неожиданно для себя я взяла его руку и перевернула тыльной стороной ладони вверх, тронула кончиком пальца тот самый шрам, о котором прочла, и в этот момент он вдруг выдернул руку, стиснул мой затылок, наклоняясь к самому моему лицу.

– Больше всего я ненавижу жалость! – выдохнул мне в губы. – Не смей меня жалеть! Никогда! Пошла вон!

Я нахмурилась, перехватывая его руки за запястья и чувствуя, как на самом деле он не хочет, чтоб я уходила, я эту борьбу адскую вижу в его взгляде.

– Я не бездомная псина, чтоб меня гладили и давали подачки. Уходи! Уходиии, я сказал! Вооон! К себе пошлааа! Забыла – кто ты? Никтоооо!

Схватил за затылок и вытолкал за дверь, а потом захлопнул ее с такой силой, что содрогнулся весь дом. И самое странное… мне не хотелось уходить. Я прислонилась к двери воспаленным лбом. Я вдруг только сейчас начала понимать – кто такой Роман Огинский… и я больше его не боялась.