Роман Замуж за незнакомца глава Глава 17

Голос Кирилла стихает, а я вдруг понимаю, что почти не дышала. Время будто бы замерло, и только сердце стучит.

На переваривание информации уходит несколько минут. Чтобы разложить её по полочкам не хватит и целого для. Мы с Кириллом — из одного мира, я тоже видела много плохого, но ничего даже близко похожего на то, что пережил Раевский. Мой отец, при всех его недостатках, меня берёг.

— Всё могут короли, — вспоминаю фразу из старой песенки, а Кирилл усмехается.

На меня нападает жор, и я сметаю со стола разноцветные канапе, дольки сочных фруктов, нарезку из разных видов колбас. Вероятно, я просто не знаю, что сказать, как реагировать на рассказ Кирилла. Ну, то есть я в курсе, что брак наш — абсолютно договорная штука. Для меня это не новость и не откровение. Но я не знала, что у него настолько длинный и кровавый след.

— Тогда, после смерти отца, я сам едва копыта не отбросил. Потом пришлось с Царём и его парнями разбираться, заново зарабатывать авторитет. Я напрочь забыл и о твоём отце, и о своём обещании — мы с Архиповым почти не пересекались все эти годы. Так, по мелочи. А недавно он пришёл ко мне и вот, теперь мы муж и жена.

— Счастья-то сколько, — говорю, закрывая рот ладонью.

— Полные штаны.

Кирилл отпивает глоток виски. С глухим стуком ставит стакан на столик и… снимает через голову рубашку. Всё происходит так неожиданно, что у меня не то что дар речи пропадает. Даже дыхание срывается, как дышать забываю. Слежу за полётом светлой ткани, она приземляется на свободном кресле. Сглатываю, запихиваю в рот кусочек красной рыбы и отчаянно хочу выпить. Или выпрыгнуть в иллюминатор.

Медленно, со всем своим достоинством, на которое только способна, перевожу взгляд на Кирилла и медленно сглатываю.

Кирилл стоит напротив, кажется просто огромным в мягком свете. Широченные плечи, крепкая литая грудь, узкая талия — хоть сейчас на обложку журнала для женщин. Эдакий мистер Июль, горячий и опасный, как песчаный ветер в пустыне.

— Эм, что ты делаешь?

— Переодеваюсь на ночь, — улыбается почти невинно, а я вжимаюсь в спинку кресла.

Вот теперь точно не до еды.

Промокаю губы салфеткой, задерживаю дыхание. Пытаюсь отвести от Кирилла взгляд, но не получается — после его рассказа я только и могу, что выглядывать шрам на его боку от той самой пули, пролетевшей когда-то по касательной. И нахожу, впиваюсь взглядом в толстую кривую полоску рубца, розовеющую на фоне смуглой кожи.

— Ты прям полностью собрался переодеваться? — спрашиваю почти безразлично, только голос на последнем слоге срывается.

— А я должен кого-то стесняться?

— Меня, например.

— Но ты моя жена, твой долг знать мужа до последней трещинки, — и снова эта дьявольская усмешка на губах, а пальцы Кирилла ложатся на ремень брюк.

— Я спокойно обойдусь без таких долгов, спасибо.

— А если меня грохнут и тебе придётся меня опознавать в морге? Что делать будешь?

От его слов мороз по коже. Он так просто к этому относится?

— С Захаром пойду. Захар уж должен знать, на каких местах у его брата родинки.

Кирилл облизывает губы и расстёгивает своё чёртов ремень. Как заправский стриптизёр, медленно вытаскивает его из петель, наматывает на кулак и с тихим свистом рассекает воздух.

— Ты больной на голову.

— Не исключено.

Свожу бёдра сильнее, пытаясь сделать всё, чтобы так сильно не тянуло внизу живота. Реакции тела идут вразрез с мыслями и намерениями. Я не хочу ничего чувствовать к Кириллу! Но проклятые гормоны бушуют, не спрашивая разрешения. Как жаль, что на них нельзя накинуть ошейник и приструнить, ненормальных.

Кажется, я тоже синхронно с Кириллом губы облизываю. Кладу ногу на ногу, стопой покачиваю, изображаю полное равнодушие и молюсь всем богам, чтобы Раевский не почувствовал ничего, не понял, что действует на меня. Иначе не отверчусь — он возьмёт своё. То, на что намекает и говорит прямо с дня свадьбы.

— Смотри, Тина. Запоминай. Вдруг пригодится? Вот это шрам от той ночи, — ведёт большим пальцем по кривой линии на боку. — Вот это, — на плечо указывает, — тоже от пули, но свежее шрам.

Оборачивается спиной, а на ней несколько длинных рубцов. От плети, что ли?

— Это память о папе, — заявляет глухо и в целом безразлично. — Это такое воспитание у меня было.

— Он… он тебя бил?

— Для ума, — в словах горькая ирония. — Зато вон, каким умным вырос.

Я поднимаюсь на ноги. Зачем? Что делать хочу? Не знаю, не отдаю себе отчёта. Просто вдруг так жалко стало мальчика, которого такими способами воспитывали.

Прихожу в себя, когда пальцами касаюсь тонких полосок, на ощупь грубых и выпуклых, хоть и практически незаметных. Кирилл вздрагивает от моих прикосновений и резко оборачивается. Секунда и мои запястья в его жёсткой хватке, руки прижаты к голой горячей груди, а в тёмных глазах, глядящих не меня сверху вниз, неукротимый злой огонь.

— Никогда — слышишь? — никогда не смей меня жалеть, — выдыхает хрипло, а меня словно пламенем обжигает. Диким первобытным огнём.

— Я…

— Никогда, — рявкает и впивается в губы злым болезненным поцелуем.

«Не смей меня жалеть», — звучит в ушах угрозой, рычанием дикого зверя. Но где-то в сердце, вопреки запретам, скребётся жалость. Нет-нет, не она, неправильное слово! Сочувствие к ребёнку, которого воспитывали так. Через боль и кровь. Да разве так можно? С родным сыном?! Дикость какая-то, варварство. Преступление.

Понимаю, что плачу, когда вкус поцелуя становится солёным. Кирилл замирает лишь на мгновение и резко отшатывается.

— Не реви, — злится. У Кирилла глаза голодного хищника, вырвавшегося из клетки.

Отпускает мои запястья, грубовато растирает слёзы по лицу, в волосы влажными пальцами зарывается, по затылку с нажимом проходится, дышит шумно, едва сдерживаясь. Под кожей гуляют желваки, и даже кончики ресниц трепещут от напряжения, что витает в салоне самолёта, летящего далеко-далеко.

— Терпеть не могу, когда бабы плачут, — хмурится, когда новая порция влаги течёт из глаз. — Угораздило вляпаться в тебя.

— Не терпи, — бормочу, стыдясь собственной слабости.

Хочу оттолкнуть Кирилла, но его кожа такая горячая и гладкая, её хочется касаться. Чёрт возьми, это не я, это кто-то другой выпустил на свободу гормоны, а мне теперь мучайся.

Кирилл, словно чувствует моё сомнение, видит тонкую трещину в броне: отпускает моё лицо и руками по спине проводит. На мне всё то же платье, в котором в ресторан ходила, и порядком измятая ткань вдруг кажется грубой, раздражающей кожу. Но я не могу снять его. Не сейчас, не при Кирилле, когда он смотрит на меня так, словно сожрать хочет.

Раевский шумно выдыхает носом, ноздри раздувает и, схватив за подол, рвёт ткань в разные стороны. Вскрикиваю от неожиданности и возмущения, но Кирилл не собирается останавливаться — в считанные секунды превращает красивое платье в жалкие лохмотья.

— Тебе тоже пора переодеться.

В мгновение ока я остаюсь в одном белье и да, в чёртовых чулках. Прикрываться глупо — я не делала этого даже, когда с меня слетела простыня. Глупо делать это сейчас.

Внутри рождается злое сопротивление. Гордо задираю подбородок, встряхиваю волосами и смотрю на Кирилла в упор. Прямо в глаза, транслируя всю свою ярость, на которую способна. Его бесцеремонные выходки бесят, но на самом деле всем этим я отчаянно пытаюсь замаскировать вспыхнувшую похоть, от которой внизу живота что-то горячее пульсирует и болит.

Неуместные желания, которым не умею сопротивляться, потому что никогда ничего подобного не чувствовала.

Сейчас, когда полуобнажённые стоим друг напротив друга, а расстояние между нами слишком малое, чтобы не чувствовать терпкий мужской запах, мне остаётся только злиться или всё полетит к чёртовой бабушке. Я не знаю, что будет, если дам слабину. Не понимаю, что случится потом, если поддамся незнакомым эмоциям.

Кирилл кладёт руку мне на горло, но не пытается задушить, хотя пальцы жёсткие, как у стального робота. Раевский показывает, кто хозяин положения, кому принадлежит вся власть не только на борту самолёта, а вообще, в жизни этой.

— Ты должен сделать татуировку, — выдавливаю из себя, стараясь не показать, как сильно вся эта ситуация действует на меня. — “Не влезай! Убьёт!”

И так захотелось вдруг подчиниться, сломаться под напором, стать на колени, чтобы показать — я ему не враг. Воевать уже не хотелось, всё скорее по инерции было: протесты мои, вспышки недовольства, желание вставить пять копеек.