Роман Твои не родные глава Глава 8

Меня привезли домой под утро. В новых вещах, которые пришлось принять от наглого зарвавшегося ублюдка. Да, он их и не дарил. Мне всучили в руки пакет, и у меня не оставалось выбора, кроме как надеть их, после того, как около часа мылась в маленькой уборной для персонала. Мылась и рыдала навзрыд, потому что он меня растоптал… Вот это отношение, как к мрази, как к какой-то дешевке с улицы. С этим циничным блеском в темно-серых глазах и с ухмылкой похотливого самца, который пришел в бордель, и ему плевать, что перед ним человек. Для Шумакова я больше человеком не была. С того самого момента, как он ворвался в дом после командировки с отцом, схватил меня за шиворот и выволок в коридор. Отшвырнул к стене, как какую-то шавку, и заорал так, что в ушах, казалось, перепонки полопались.

Я помнила тот день настолько хорошо, насколько не помнила ни один день в своей жизни… Даже день нашей свадьбы и рождение Машутки меркли перед тем днем, когда Шумаков меня убил. Да, именно убил. Люди ведь умирают не только, когда в них стреляют в упор, сбивают на машинах или режут ножом, они умирают иногда от одного взгляда или слова, сказанного тем, кого беззаветно, безумно любили. Я чувствовала, что что-то не так. Чувствовала все то время, после того как вернулась из роддома. Егор словно стал тенью самого себя. Нет, не сразу. Не в первый день и не во второй. Прошло около недели. Самой тяжелой и в то же время восторженно счастливой недели, которую мы провели в бессоннице, смене памперсов, бешеном восторге каждой складочкой нашей малышки и совместным купанием ее по вечерам. Егор фотографировал каждый крошечный пальчик во всех ракурсах, все части тела. Это был самый лучший и невероятный новоиспеченный папочка. Он сходил с ума от каждой ее гримасы и тут же звал меня полюбоваться на новую смешную рожицу, которую корчат обычно только младенцы.

«– Она вырастет и будет похожа на меня. Вот я точно говорю. И вообще, дочки, похожие на пап, обычно ужасно счастливые.

– Та ладно. На тебя. Не надо нам на тебя. На мамуууу. Моя девочка будет похожа только на маму.

– Нет, на меня, потому что я красивый.

– Ужас, Шумаков. Сам себя не похвалишь… да?

– Неправда, я красивый. Вот сознайся, что, когда ты меня увидела, ты потекла сразу же.

– Нет, не сразу. Не льсти себе.

– Ну хорошо, через пять минут точно потекла.

– Еще чего. Вот и не через пять.

Вскинул голову и деланно прищурился, прикусывая обе губы и продолжая гладить пяточки Машутки. Я рассмеялась и взъерошила его и так ужасно непослушные волосы.

– Хорошо – через десять минут.

Но выражение лица не изменилось.

– Обычно это происходит через пять!

Я ударила его по плечу.

– С девками твоими, да? До сих пор вспоминаешь – сколько их у тебя было.

Он тут же подмял меня под себя, всматриваясь мне в глаза и сплетая пальцы с моими.

– Нет никаких девок, Нют. Увидел тебя, и ни одной девки больше нет. И знаешь… я ведь пошутил. Я ужасно хочу, чтоб она была похожа на тебя. Чтоб у нее глаза твои были и губы клубничные… Люблю я тебя, Нют. Как придурок последний.

Серьезный такой, красивый… мооой. Отец моей малышки. Мой мужчина.

– Ты не придурок. А Машка похожа на саму себя и, скорее, на какого-то муравья с огромными глазами, или инопланетянку с овальной головой. И вообще она немножко страшненькая.

– Сама ты страшненькая. Она самая красивая девочка на свете»

А потом все изменилось. Резко. Как по щелчку пальцев. В один из вечеров пришел домой и долго смотрел на нашу дочь. Я из ванной вышла, вытирая волосы, и увидела его возле кроватки. Склонился и не играет с ней, не трогает, просто пристально наблюдает. Долго наблюдал. Я за ним. А он за малышкой.

Я подошла к нему сзади, обняла, но он как-то высвободился из моих рук и сказал, что ему с отцом уехать нужно. Сказал, а потом схватил меня под ребрами и бросил на постель. Грубо бросил и сверху навис.

– Мне нельзя еще. Егор, нельзя, любимый… нельзя.

Слабо отбиваясь, пытаясь поймать его холодные губы. Они мне показались тогда холодными. И какими-то равнодушными, они не отвечали мне на поцелуи. От борьбы мой халатик спереди разошелся и грудь оголилась. Это была его слабость – моя грудь. Он никогда не мог смотреть на нее спокойно. И сейчас, после нескольких недель голодовки, его взгляд вспыхнул едкой похотью. Егор сверху на меня насел, лихорадочно расстегивая ширинку… а я безумно в него влюбленная, до дикого исступления, до жадного желания угодить во всем. Я ласкала его руками и ртом, а потом смотрела, как он собирается в поездку, и чувствовала себя сумасшедшей от счастья. Даже не обратила внимание, что он напоследок сухо чмокнул меня в губы и даже не подошел к детской кроватке. Это был последний раз, когда мы были вместе. Последний раз, когда он прикасался ко мне и обращал внимание на нашу дочь.

Я тихо открыла дверь своим ключом и, стараясь не шуметь, проскользнула в комнату, где Маша спала с Таней. Посмотрела на спящую малышку, и сердце сжалось от любви и в то же время от боли. Не знаю, что с нами теперь будет. Куда нам идти и на что жить. Ничего не знаю. Кажется, проиграла я. Бежать надо было от него далеко. Так далеко, чтоб никогда нас с Машей не нашел. Только я уверена была, что он не станет искать… тогда я и не думала прятаться, тогда я мечтала, чтоб нашел, чтоб извинился перед нами, чтоб хотя бы к дочке приехал.

Я прикрыла их одеялом и пошла на кухню, поставила чайник. Спать не хотелось. Казалось, у меня внутри все сжалось и не разжимается. Перед глазами лицо его бледное с очень заостренными чертами. Искаженными похотью. Только не такой, как когда-то, а грязной похотью, унижающей. И в то же время были доли секунд, когда я смотрела на него и ощущала, как дух захватывает от его близости. Ненавистных, неправильных мгновений, за которые можно было презирать себя до бесконечности. Жалкую и безвольную идиотку. Мне просто все еще не верилось, что он стал таким по отношению ко мне. Да, я знала, какой он – Егор Шумаков. Знала и слышала о нем еще задолго до того, как увидела возле своего общежития. И смотрела издалека с приоткрытым ртом, когда он за девками в универ на своей крутой тачке приезжал и увозил каждый раз другую. Смотрела и понимала, что такой со мной никогда…. я могу лишь мечтать о нем, представлять себе, что просто подхожу к нему, что случайно подвернула ногу, пока он стоит у своей тачки и курит, глядя на проходящих мимо девчонок, чуть опустив уголок солнцезащитных очков и прищёлкивая языком. Мальчик из другого измерения, из тех, о ком даже мечтать страшно, а еще и не нужно. Потому что такая, как я, для таких, как он, не больше, чем мусор под ногами, если и обратит внимание, то потом проедется танком и все кости раздробит.

Я слышала, как из-за него одна девочка в универе таблеток наглоталась, а еще три на аборт бегали. О таком мечтать нельзя. Бабник и подонок. И надо было держаться подальше… Только какой мотылек устоит, если пламя не просто полыхает, а обволакивает, греет, обжигает ласками бесстыжими. Женская вера в то, что со мной он станет другим. Именно со мной. Я ведь особенная. И он делает все, чтоб я чувствовала себя особенной… и чтобы все вокруг знали об этом…

Особенная игрушка для сынка олигарха. Поигрался и выкинул двух кукол из своей жизни. Только повод нашел и вышвырнул… даже слова сказать не дал.

Уронила голову на руки и закрыла глаза… только не плакать опять. Маша почувствует. Она всегда остро улавливает настроение других. Неважно какое. Она людей насквозь видит. Может быть, это дар такой. Ведь если природа где-то обделила, то обязательно наградит в чем-то другом. Маша ощущала по-настоящему то, что внутри у людей творилось. И если ей кто-то не нравился, значит стоит держаться от него подальше, и наоборот. От нее невозможно было скрыть, если я расстроена. Подумала об этом и почувствовала, как кто-то коснулся моего плеча. Резко обернулась и встретилась со светло-зелеными глазами малышки. Я где-то читала, что вот такой настоящий зеленый цвет очень и очень редкий. Наверное, у нас был кто-то в родне вот с такими глазами.

Она руками мое лицо обхватила и долго в глаза смотрела, потом руками показала.

– Не ходи туда больше. Никогда не ходи!

И в глазах слезы блестят. Синяк на скуле увидела и взгляд мой загнанный. Все равно не утаила б от нее и не спрятала.

– Не пойду.

– Обещаешь?

Я кивнула и слезы вытерла с мягких щечек. Не пухлых, но с двумя ямочками. Машенька всегда была очень худенькой, весила меньше нормы. Она и родилась меньше того веса, что мне на ультразвуке говорили. Мне потом детский врач все уши прожужжала, что Маша, скорее всего, недоношенная.

– Мама, а мы больше в нашу квартиру не вернемся?

Я отрицательно головой качнула.

– А бабушкины вещи? Ты говорила, что мы их потом заберем… мы, правда, заберем?

– Конечно, моя маленькая. Мы обязательно их заберем. Когда у нас появится, где жить.

– Мам… если б я нормальная была, как все дети. Тебе, наверное, легче было бы? Не пришлось бы работу ночью искать. Да? Почему у тебя родилась я, а не другая девочка?

Это было последней каплей, и я разрыдалась, к себе ее сильно прижала так, что у самой руки заболели, а потом так же резко отстранила и в глаза ей снова посмотрела.

– Ты нормальная… ты самая нормальная девочка на свете, и я никогда, слышишь, никогда не хотела бы иметь другую девочку вместо тебя.

Я сварила манную кашу, пока Маша раскрашивала в новой раскраске мультяшных персонажей. Тяжело делать вид, будто ничего не происходит, когда внутри все переворачивается, как будто бы наизнанку – всеми нитками и шрамами наружу, всеми узелками и уродствами, которые прятала от всех. И с каждой минутой все страшнее и страшнее от мысли, что не будет у меня выбора, придется к нему идти на поклон. И только думаю об этом, как все тело холодеет от ненависти и ужасного понимания – меня это сломает. Стану на колени и не поднимусь больше. Я Маше в глаза посмотреть не смогу, если к нему приду и хотя бы о чем-то попрошу этого предателя, возьму хотя бы копейку у него.

Помешивая кашу в алюминиевой кастрюле, бросила взгляд на дочку – какая же она у меня красивая девочка. И даже не потому, что это моя малышка. На нее и на улице часто засматриваются. Есть в ней что-то неземное, какое-то потустороннее, и взгляд этот серьезный, пронзительный, смотрит прямо в душу глазами своими светло-зелеными так, что стыдно становится за любые мысли плохие или действия.

Но хуже всего мне было, когда я начинала ждать, что она спросит о своем отце. Я знала, что рано или поздно она задаст мне этот вопрос. Его задают все дети, у которых есть лишь один родитель. Но Маша не спрашивала. А я… я трусливо не затрагивала эту тему и оттягивала момент как можно дольше, потому что точно знала, что врать о его смерти или о том, что он пропал без вести, я не стану. Мне придется рассказать ей правду, и тогда она задаст еще больше вопросов, а затем, возможно, захочет с ним встретиться… И я с ума сойду, когда причиню ей боль, пытаясь объяснить, что он не хочет с ней встречаться и своей дочкой ее не считает. Может, будь Маша не инвалидом, я бы не так боялась этого момента, но страшнее всего было думать, что она решит, что это ее вина. Что Егор бросил нас потому, что она неполноценная.

Но шли годы, а Маша не спрашивала. Не знаю почему. Она вообще очень сильно отличалась от других детей. Глухие дети часто подмечают такие детали и тонкости окружающего мира, на которые не обращает внимания слышащий ребенок. Слышащие дети чаще, чем глухие, путают и смешивают сходные цвета – синий, фиолетовый, красный, оранжевый. Глухие дети более тонко дифференцируют оттенки цветов. Рисунки глухих детей содержат больше частностей и деталей, чем рисунки слышащих сверстников. Более полными оказываются и рисунки по памяти.

И казалась она старше на пару лет. Не внешне, нет, а по своим поступкам и поведению. У нас не было капризов из-за новых игрушек, сладостей, вещей. У нас были совсем иные проблемы, которые обычным родителям с обычными детками трудно понять. Но мне казалось, что это самые обычные и нормальные хлопоты, я никогда не считала Машу неполноценной или инвалидом, и всегда говорила ей об этом. Отсутствие слуха и возможности говорить в наше время точно не станет для нее проблемой. Я жутко злилась, если кто-то вешал на мою дочь этот ярлык инвалида. Особенно мамаши на улице, которые шарахались от нас, как от прокаженных, едва завидев, что мы объясняемся знаками. Не знаю, что себе думали эти тупые курицы, наверное, что это заразно. И я видела, как Маша смотрит на их «нормальных» детей этим взглядом огромных глаз с вселенской тоской. И тогда я ненавидела весь мир и особенно Егора, который нас предал.

Пока мыла посуду, включила телевизор. По местному каналу как всегда крутили очередную мелодраму, которую прервали новостями. Я услышала его фамилию сразу же. Реакция такая, словно с аттракциона вниз головой полетела, и дышать стало трудно, вскинула голову, и я физически почувствовала, как бледнею. Как вся кровь быстро отхлынула от лица, и вены покрылись инеем – он был не один. Оказывается, видеть его с НЕЙ было до сих пор не просто больно, а больно до такой степени, что казалось, мне нервные окончания выдирают щипцами. Обрывочными картинками его с ней свадьба, она в нашем доме, в гостях у его матери, она с ним общается на какой-то вечеринке, и он уверяет меня, что у него с ней уже давно ничего нет. И снова их свадьба… я по ту сторону улицы, облитая грязью, и он по другую сторону Вселенной. Король жизни несет на руках свою королеву и улыбается фотокамерам.

А сейчас она шла рядом с ним и улыбалась журналистам. Красивая, утонченно-шикарная с длинными каштановыми волосами до пояса и темно-вишневыми губами. В невероятном элегантном костюме. Смотрится рядом с ним идеально. Оба, как с обложки журнала. И тут же перед глазами собственное отражение в туалете стриптиз-бара – дешевка с блестками. Потрепанная блондинистая кукла, которую можно швырять и топтать. Отрывать ей руки и ноги, поджигать ее и смотреть, как плавится пластмассовая оболочка. С ней с самого начала все было несерьезно. В нее можно было только поиграть. И даже на время заиграться, а потом сжечь ее в пепел.

Я уронила тарелку, и она с грохотом разбилась – обернулась на Машеньку, но она быстро водила карандашом по раскраске. Что-то внутри болезненно сжалось – я обещала подарить ей фломастеры на День Рождения… и, наверное, уже не подарю. И в эту секунду отчетливо поняла, что не сдамся. У меня оставался только один вариант. Не самый лучший, а можно сказать, и самый паршивый из всех, что можно было придумать, но я не видела другого выхода.

В эту секунду я лишь хотела раствориться и бежать от этого подонка как можно дальше. Чтоб не видеть его, не вспоминать, не думать ни о чем. Я не пропаду. Я устроюсь и там. Кем угодно и как угодно, но не пропаду.

Через несколько минут я уже складывала вещи в чемодан и разбудила Таню. Она помогала мне упаковать самое необходимое.

– Ты уверена, что это правильное решение? Что ты будешь там делать? Ты даже не знаешь – в каком состоянии дом. Когда ты была там в последний раз?

– Давно была. На похоронах тети. За домом соседка присматривала, мама ей деньги пересылала. Раньше.

При слове «мама» больно кольнуло внутри. До сих пор невыносимо и адски больно. Словно по ране провела лезвием. До сих пор не могу смириться... и не важно сколько времени пройдет, не затянется эта рана никогда.

– Ну вот, уже столько лет прошло, ты даже туда не звонила. Там запустение полное.

– Ничего. Я разберусь, главное – крыша есть над головой, а там посмотрим. Он не знает, где этот дом. Не знает, понимаешь? Мы планировали туда поехать, но я забеременела, и стало как-то не до этого. Мама сама ездила, а потом… ну потом мы развелись, и Егор ни разу не бывал в деревне. Он даже не спрашивал – где это. Не найдет он меня там. Какое-то время продержусь.

– Не знаю. Ехать в никуда с больным ребенком.

Я выхватила у Тани из рук курточку Маши и сама нервно сложила в сумку.

– Она не больная. Она просто не слышит. Это не болезнь.

– Не злись на меня. Я как лучше хочу… волнуюсь я.

И в глазах слезы блеснули. Я тут же за шею ее обняла… Танька, моя Танька. Сколько лет продружили. Она уже и не подруга и, не соседка мне, а как сестра родная. Не помню себя без нее.

– Прости меня… ну прости. Я просто уехать хочу. Сбежать от него подальше хоть на время. Он же мне жизни не даст. И вам навредить может. Я сама поеду без чемодана с Машей на рынок. Егор этот город плохо знает, и люди его наверняка тоже. Ты чемодан на вокзал отвези и спрячь в камеру хранения. А я на рынке через арку-лабиринт уйду. Там ходы только свои знают. Такси мне туда заранее вызови, хорошо?

– Хорошо. Страшно мне чего-то. Боюсь я Егора твоего чокнутого. Если начал преследовать, вряд ли отступится.

– Может, и отступится. Не нужна я ему. Так, эго свое потешить, поиграться. Время и деньги тратить не захочет.

Таня прищурилась и кофточку Машину мне протянула.

– Это ты меня убеждаешь или себя?

Не знаю, кого я сейчас убеждала, я мало думала, я не хотела думать. Иногда спонтанные решения оказываются самыми верными. Ничего, я у тети Гали жила раньше летом и на осенние каникулы ездила. Нравилось мне там всегда. Пока не умерла она… как не стало ее, больше ездить не хотелось. С мамой только поехали, вещи ее раздали и дом закрыли. Я взяла сотовый и быстро набрала номер Валеры.

– О, какие люди. Ты как, Анют? Утроилась? Шумаков помог?

– Нет. Не помог, и к черту его. Валер, мне как раз именно твоя помощь нужна. Ты бы не мог мне билеты через интернет на поезд взять? А я бы встретилась с тобой в городе через полчасика и забрала бы.

– Да, без проблем. А почему сама на вокзале взять не хочешь? Сейчас не особо так и сезон, вряд ли толкучка будет или очередь.

– Не хочу с Машей в очереди стоять.

– Ясно. А куда собралась?

– В деревню. Помнишь, я к тетке ездила всегда на каникулы?

– Помню…

– Хочу поехать, посмотреть, как там дом, может, продам его хоть за копейки.

– Ааааа. Ну ладно. Ты мне скажи – в какой город и на который час, а и когда обратно.

– Обратно пока не знаю. Мне только туда.

– Хорошо. Возьму без проблем. Я перезвоню.

– Спасибо тебе. Ты настоящий друг.

– А то. Конечно, настоящий.

Валера отключился, а я повернулась к Тане, которая Маше косички заплетала.

– Боюсь я затеи этой. Поедешь в никуда, там и связи толком нет. Глухомань какая-то. Где мне потом искать тебя?

– Ну а как люди раньше общались? Письма, звонки междугородние. Я тебе позвоню. Не переживай.

Маша вдруг дернула меня за руку и заставила посмотреть на себя.

– Куда мы едем, мама?

– В деревню. Помнишь, я тебе рассказывала про тетю Галю. Мамину сестру?

– Про ту, что умерла за год до бабушки?

Я кивнула и присела на корточки, поправляя воротничок шерстяного платья и засовывая поясок в петельки.

– Мы пока там поживем. Там хорошо, воздух свежий, молочко, коровки, свинки, курочки. Котика себе возьмем. Как ты хотела.

Она долго смотрела на меня, пока я завязывала поясок и застегивала пуговки, стараясь казаться жизнерадостной и оптимистичной. А потом вдруг спросила:

– Это из-за того дяди, которого по телевизору показывали, из-за него ты еще уронила и разбила тарелку?

Сердце сильно забилось, и дух захватило. Даже не верилось, что она все видела и все поняла… она ведь даже голову от раскраски не подняла.

– Этот дядя – мой папа? Он плохой, да?