Роман Отшельник глава Глава 33

Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.

Напраслина страшнее обличения.

И гибнет радость, коль ее судить

Должно не наше, а чужое мнение.

© Уильям Шекспир

Я не могла успокоиться, я перечитывала его письмо снова и снова, как одержимая, как пересохшая от голода и жажды, потрескавшаяся на куски, я впитывала каждое слово. Потом схватилась за сотовый и, едва попадая дрожащими пальцами по кнопкам, набрала номер, выученный наизусть еще когда писала ему бессчётные смски и звонила, когда было невмоготу пережить разлуку в несколько часов. Сработал автоответчик. Я набрала еще раз, и снова металлический голос сообщал, что абонент недоступен. Тяжело дыша, я смотрела перед собой, с трудом перебарывая приступ слабости и дрожи в кончиках пальцев рук и ног. Нет, мне не нужны были часы на раздумья или какие-то варианты выхода из черного, заросшего терновником лабиринта по имени Роман Огинский. Я вдруг наткнулась на колючую стену из вязкого «ничего», за которым он скрывал очередных своих демонов, но я уже давно его не боялась, и я хотела столкнуться с ними лицом к лицу. Потому что я больше не верила в устроенный для меня спектакль. Повернулась к маме и тихо сказала:

– Мне надо уехать.

– Куда?

– К нему… – ответила, голос дрогнул, и сердце сковырнуло острым концом раскаленного железа.

И никаких больше сомнений, никаких раздумий, никаких колебаний. А от мгновенно разлившейся по телу больной тоски запекло глаза.

– Мне к нему надо… очень надо, – как заведенная срывающимся шепотом, хватая сумочку, забрасывая в нее паспорт и деньги. Мама что-то говорила мне, даже кричала, хватала за руку и умоляла никуда не ехать, но я как обезумела, мне было действительно надо. Так сильно надо, что заболело все тело в истерическом приступе ломки настолько жестокой, что я не могла себя контролировать.

Всю дорогу я видела перед глазами строчки его письма, они словно отпечатались внутри меня его неровным хаотичным почерком. И каждое слово имело свой особенный смысл, свое тройное дно. Он кричал и звал меня в этом письме, я знаю, я чувствую это всем сердцем.

Ромаааа, какой же ты… сумасшедший, безумец, разве так отпускают? Ты бы сначала выпотрошил меня, изрезал мне сердце и сжег душу, а все твои ходы на нашем с тобой игровом поле вели нас обоих к проигрышу. Нет никакой «ничьей», каждый из нас нанес другому травмы, несовместимые с жизнью. Ты бросил меня истекать кровью и тянуть к тебе сломанные руки, тогда как сам пытался дышать со сломанными ребрами, осколки которых изрешетили твои легкие. Ты все просчитал, но не просчитал лишь одного, что невозможно отпустить того, кто не хочет уходить, как и невозможно держать того, кто не хочет остаться.

Мне казалось, что дорога длится целую вечность. Не часы, не минуты, а года и столетия. И чем ближе я к нему, тем больнее бьется сердце в груди. Когда взяла такси, я уже не знала – сердце ли во мне или колокол, который сотрясает набатами все мое тело.

– Вам куда?

Я назвала адрес и увидела, как вскинул голову таксист и посмотрел на меня в зеркало.

– Вы уверены, что вам нужно именно туда?

– Да, уверена.

– Там только одна усадьба Багровый закат.

– Мне нужно именно в нее. Все верно.

Таксист повернулся ко мне всем корпусом, его глаза округлились:

– А вы ничего не знаете? Несколько недель назад об этом гудел весь Интернет.

– Чего не знаю?

Мне вдруг стало не по себе, словно ком подкатил к горлу, и сердце резко замедлило свой бег, внутренности скрутило предчувствием.

– Багровый закат сгорел дотла. Не уцелел даже заповедник. В тот день был сильный ветер, и огонь перекинулся на деревья. Пожар не могли потушить очень долго. Зарево было видно на окраине города, так полыхало.

Я сделала резкий вдох, так, словно воздуха не хватает, шумно, с хрипом. Мне, и правда, его не хватало.

– Аааа… – я не могла спросить, не могла произнести ни одного слова. Захлебываясь вздохами, я схватилась за горло.

– Говорят, сам хозяин поджег свое имение, но никто не знает достоверно. Так, сплетни. Он, конечно, тот еще чокнутый этот Огинский, но сжечь свой дом! Не думаю, что он больной до такой степени.

Я продолжала задыхаться и пыталась найти застывшими пальцами бутылку с водой.

– Он даже пострадал в огне, вертолет забирал пострадавших в город. Этот дьявол как всегда не дал интервью журналистам, а потом всю Сеть почистили от новости.

Я наконец-то смогла вздохнуть, и по щекам полились слезы, нашла бутылку с водой, открутила крышку, сделала несколько глотков, пытаясь отдышаться.

Живой… О, боже! Он живой… Смотрела на таксиста, который словно не замечал моего состояния и продолжал болтать как заведенный. Он даже не подозревал, что только что убил меня и тут же воскресил с такой острой и быстрой жестокостью, что у меня кислотно-ядовитым осадком трясло все тело.

– Поехали. – хрипло сказала я.

– Куда?

– Туда.

Не знаю, зачем попросила об этом, наверное, я хотела своими глазами увидеть пепел, оставшийся от усадьбы, которую я когда-то ненавидела так же люто, как и ее хозяина. Таксист пожал плечами, и мы тронулись с места. Сейчас мне казалось, что первый раз я сюда ехала так давно. Целую жизнь назад. В ней не было боли, в ней не было смертельной тоски, в ней не было слез, выжигающих душу до лохмотьев. Но я бы ни за что не хотела вернуться туда, где я не познала всего этого. Я ведь и не жила тогда, я существовала, я – как все. С Романом никогда не было как у всех, никогда не было просто и понятно, но мне вдруг показалось, что самой наполненной жизнью я жила только те месяцы, что провела с ним.

– Его мать умерла как раз после пожара, говорят, ей была дорога эта усадьба, не выдержала потери. Собаки тоже пострадали. Никого не пожалел изверг. Хорошо хоть слуг рассчитал за день до этого.

– А можно без комментариев? – спросила и сама не поняла, как смогла произнести хоть слово.

– Не понял?

– Что вы болтаете, как баба, вы что-то понимаете в том, что говорите? Вы знаете этого человека? Выполняйте свою работу и желательно молча.

Его глаза округлились снова, и он резко замолчал, а я, тяжело вздохнув, снова повернулась к окну. Я еще не знала, что делать дальше и где искать его, но я знала, что найду. Он бы меня нашел. Непременно. Если бы знал, что я этого хочу. Что ты натворил, Рома? Ты себя наказал? Как в детстве? Как в тех письмах, которые писал отцу? В них маленький мальчик сжигал свои игрушки, потому что в них никто не хотел играть. Зачем ты сжег дом, Ромаа?

Перед глазами его лицо и глаза… в которых потонула та самая боль, которую он редко показывал, она плескается на дне. Пузырится пеной, как кислота, отравляя ему существование. Превращая каждый его день в агонию.

Обугленные деревья походили на позорные столбы, и пепел, застилающий землю, напоминал серые хлопья снега. Багровый закат превратился в долину смерти с черными обломками камней, пустыми глазницами выбитых окон, висящей лохмотьями крышей. Я попросила таксиста подождать меня и вышла из машины. В воздухе витал смрад. Все еще воняло гарью. Дом походил на убитого и растерзанного зверя, чьи кости тлели под летним солнцем и дымились от капель дождя. Нет, я не чувствовала триумфа, мне казалось, что этот дом как олицетворение самого Огинского. Как физический пример его саморазрушения. Словно он сжег не усадьбу, где родился и провел детство, он сжег самого себя, и мне страшно подумать, какое чудовище освободилось из недр этого ада. Но я больше его не боялась. Это мое чудовище.

Никогда не думала, что позвоню ей сама, что смогу это сделать, не содрогаясь от ненависти к ней. Но ненависть никогда не жила во мне долго, но это не означало, что у меня короткая память. Лариса ответила не сразу, и я даже испугалась, что у нее сменился номер, и тогда мне будет неимоверно трудно искать Огинского, начиная из ниоткуда.

– Привет, Лара.

Молчание в трубке, и я мысленно прошу ее не отключать звонок.

– Что тебе надо?

Узнала, значит. Это хорошо.

– Ничего особенного, всего лишь узнать, где можно найти Огинского.

Она ухмыльнулась, это было слышно даже в сотовом.

– Откуда я знаю, где этот ублюдок. Я ничего о нем не слышала с тех пор, как по твоей милости мне чуть не отрезали язык.

– Но твой язык цел, насколько я слышу.

– Цел. Но я не хочу его лишиться, болтая с тобой тут. Может, господину Огинскому это снова неугодно. Черт его знает.

– Он не узнает об этом. Мне нужно его найти, Лара. Помоги мне!

– Пыф! Скольким его телкам нужно было потом с ним связаться, на коленях вымаливали личный номер. С чего бы я тебе стану помогать?

Она нарочно била меня в самое сердце, метко била, больно так, что я вздрагивала от ее слов.

– Потому что ты мне должна, Лара. Потому что в отличие от всех других его телок, меня ты просто продала ему, как вещь, против моей воли! А долги надо возвращать.

Несколько секунд молчания.

– А ты поумнела. Еще неясно – кто кому должен.

– Несколько месяцев моей жизни мне задолжала именно ты. И заметь, я не прошу у тебя платы, я прошу помочь мне найти Огинского.

– Я не знаю, где этот ублюдок. Реально не знаю. Чокнутый психопат сжег свой дом и растворился в аду, наверное.

– Давай обойдемся без отступлений в лирику. У тебя наверняка остались какие-то связи, номера ваших каких-то общих знакомых.

Она раздраженно выдохнула в трубку.

– Да не общалась я с его знакомыми. Ни с кем. Хотя… дда, точно. С Ниной Лейбович общалась. Мы встретились на благотворительной вечеринке в Доме Художников. Она организовала там выставку и аукцион. У меня даже остался ее номер. Могу дать.

– Нет. Не давай. Позвони ей сама. Спроси, где она сейчас и как можно с ней увидеться, или спроси что-то про ее выставку, про фонды, не знаю, чем она там занимается. Мне просто скажи, где она сейчас, я сама ее найду.

– Он тебя выгнал, да?

– Ты последняя, с кем я буду обсуждать свою личную жизнь.

– О… как. Значит, Огинский стал твоей личной жизнью.

– Не твое дело.

– Ты только помни, что последняя, кто тоже так говорила, порезала вены и умерла в ванной, наполненной собственной кровью.

Я закрыла глаза и набрала в легкие побольше воздуха.

– Найди мне Нину Лейбович, Лара. Это все, о чем я тебя прошу. В твоих советах я не нуждаюсь. Я как-нибудь сама.

Пока я ждала ее звонка, гуляла по той набережной, где мы гуляли с ним вместе. Он покупал мне воздушные шары и мороженое. Он покупал все, что я просила. И я вдруг подумала о том, что с самого начала, с самого первого дня Огинский делал все, о чем я его просила. Своими извращенными способами, но делал. Все, кроме свободы… он давал мне так много, как ни один мужчина не мог бы дать своей женщине. И это заключалось не только в деньгах и подарках – он отдавал мне свое время. Мы ведь очень много проводили его вместе. Ему было достаточно, чтобы я просто сидела рядом. Иногда он мне так и говорил:

«Останься… я потом отнесу тебя в постель. Мне легче дышится, когда ты рядом».

Как же все это не складывалось с той отвратительной бесцеремонной жестокостью, с которой он выставил меня из дома. Проклятый упрямец хотел, чтоб я ушла… Чтоб не думала возвращаться и быть с ним из жалости.

«Не смей меня жалеть….»

Идиот! Упрямый, проклятый идиот! Я никогда тебя не жалела! Я уже не знала, как пробыла без него все эти месяцы, как могла справляться с этими навязчивыми мыслями о нем. Роман хотел, чтоб я его ненавидела, и сделал все для этого в самом конце. Я только не пойму зачем. Зачем он меня оттолкнул? Чего хотел этим добиться? Остаться в своей привычной келье чокнутого отшельника? Где нет места эмоциям, счастью и любви? Или боялся, что ему опять причинят боль? Мне казалось, что я его разгадала, и в то же время было смертельно страшно, что я ошибаюсь, что я опять рисую себе то, чего нет и никогда не было… и тогда я снова про себя наизусть его письмо. Словами-ожогами по краям моих еще не сросшихся ран. Как же мучительно ожидание и понимание, что могу и не найти, что спрятался от меня и от себя так далеко и глубоко в своей тьме, что даже я не найду тебя там. Едва раздался звонок, я схватилась за сотовый.

– Записывай адрес ее фонда и удали мой номер. Я больше не намерена с тобой говорить – я жить хочу.

***

Нина встретила меня очень приветливо и пригласила в свой светлый и просторный кабинет. Ее живот уже заметно округлился, и как она сама говорила – по всем законам притяжения такой огромный шар должен был уже притянуть ее к земле. Как она передвигается, известно одному богу.

Нам принесли зеленый чай с печеньем… но меня так жестоко тошнило все эти дни, что на печенье я смотреть не могла. Мой токсикоз не прошел за первые пару месяцев, он продолжился и на третьем, и на четвертом. Притом имел очень странную этиологию и не всегда проявлял себя по утрам или от еды. Иногда и от стресса меня выворачивало наизнанку. И сейчас я ужасно нервничала.

– Как ты? Как нашла меня? Не помню, чтоб я рассказывала тебе о фонде?

Я не хотела заходить издалека, не хотела играть в игры.

– Я нашла вас через знакомых. Мне нужно знать, где сейчас находится Роман?

Рука с печеньем опустилась, и пухлые пальчики Нины слегка дрогнули.

– И ты решила, что я дам тебе адрес человека, которого не могут разыскать даже папарацци? С чего бы это? Я видела тебя пару раз в жизни.

Я как всегда сделала глубокий вдох, глядя в ее мягкие карие глаза. Которые вдруг стали колючими и совершенно недружелюбными.

– Если бы Роман хотел, чтоб ты его нашла – это бы случилось и без моей помощи.

– Он один…. Я нужна ему.

– Довольно смелое заявление… но, – она пристально посмотрела мне в глаза, и ее взгляд вдруг перестал колоть меня раздражением и неприязнью, – но то, как ты это сказала… есть в этом нечто совершенно завораживающее. Эти слова… «я нужна ему». Люди обычно говорят иначе… говорят «он нужен мне».

Пока она доставала из сумочки свой сотовый, я крошила печенье в блюдце, не зная куда себя деть от нервного напряжения. Тошнота накрывала волнами, и я покрывалась капельками пота, силясь сдержаться. Нина отошла с сотовым в сторону, я знала, что она звонит своему мужу. А еще знала, что, если тот откажется – я никогда не найду Романа. От этой мысли все свернулось внутри узлом, и пальцы стиснули салфетку до боли в суставах.

Нина вернулась через несколько минут, избегая смотреть мне в глаза. И все рухнуло в низ живота, его даже начало тянуть от понимания – она не даст мне адрес. Не скажет, где он.

– Я говорила с Марком…. Роман никого не хочет видеть. Он запретил разглашать свое местонахождение. Прости, но я ничем не могу тебе помочь.

– Не мне… не мне, а ему. Как вы не понимаете! – вскрикнула и встала из-за стола так резко, что закружилась голова, и я взялась за край столешницы, чтобы не упасть.

– Как можно помочь тому, кто не хочет взяться за протянутую ему руку?

Потом порылась в сумочке и протянула мне самую простую мятную конфету.

– Мне в первые месяцы помогали от тошноты.

Я автоматически взяла и стиснула в кулаке.

– Это его ребенок? – спросила Нина, глядя на меня с сочувствием, от которого тошнило еще сильнее.

Я кивнула и вдруг схватила ее за руки неожиданно для себя самой.

– Помогите мне найти его. Он ждет меня, я знаю.

Она отрицательно покачала головой.

– Он никого не ждет. А Марик… Марик никогда не ослушивался его приказов.

– Но вы не Марик. Неужели вы не знаете, где он?

Она растерянно пожала плечами, а у меня на глаза от бессилия навернулись слезы.

– Я его не видела после пожара. Он долго лежал в больнице с сильными ожогами и запретил себя навещать даже Марку. Я не знаю, где он. Правда, не знаю.

Я в отчаянии застонала вслух и не прощаясь пошла к двери.

– Подожди, Надя.

Обернулась.

– Он как-то говорил о квартире родственника где-то на окраине города. Говорил, что реставрирует ее, и дом очень старый, красивый. Может быть, он там…. но я не знаю точно.

Я резко развернулась и подошла к ней снова. Порылась в сумочке, протянула ей тот самый сотовый, который когда-то давал мне Роман, и где сим-карточка была заблокирована в тот самый день, когда меня выставили из дома Огинского.

– Отдайте это вашему мужу. Пусть прослушает записи на диктофоне. Может быть, это поможет Роману с… банкротством.

Она усмехнулась.

– Ты поверила в этот миф? Огинский никогда не стал бы банкротом, он, скорее, способен сжечь свой бизнес лично, чем кому-то отдать. Хотя… проблемы и имеются. Но я передам Марку. Спасибо.

***

Я сидела на лавке в сквере и не знала, что мне делать дальше, во рту разливался вкус мяты и горечи. Из головы не выходили слова Нины… о том, что нельзя помочь тому, кто не берет протянутую руку помощи. Огинский не нуждался ни в чьей помощи, само это слово было трудносопоставимо с ним и его образом.

Я снова вспомнила его письма, в которых он писал, что любая помощь его отворачивала от человека и что просящий о ней казался ему жалким ничтожеством. Он и сам мало кому помогал в своей жизни, так как истинно нуждающихся в помощи ничтожно мало. Мир полон шарлатанами и лжецами, а также теми, кто на всем этом делает деньги. Единственные, кому Роман помогал – это были его престарелый дядя-художник и мой брат.

Дядя…художник….дядя. О боже… дааааа!