Роман Отшельник глава Глава 29

Я, как подарком, пользуюсь любовью.

Заслугами не куплена она.

И значит, добровольное условье

По прихоти нарушить ты вольна.

© Уильям Шекспир

Это было сумасшествие. Каждый мой день превратился в ослепительно яркое сумасшествие. Нет, это не был рай, это не был ад, это было какое-то особенное место, принадлежавшее только нам обоим. Я не знала, что испытываю к нему, не знала, какое название имеет та метаморфоза, которая произошла со мной за эти дни. Я не знала, сколько их прошло этих дней или ночей, они все слились в вереницу похоти и марево страсти. Я не представляла, что способна на это. Способна сходить с ума от желания, чтобы он ко мне прикоснулся. Иногда Роман доводил меня до такого состояния, что я была готова опуститься на колени и умолять дотронуться до меня. Он изучал меня вместе со мной. Настолько глубоко и основательно, что каждый раз я поражалась тому, что этот дьявол творил с моим телом и как выворачивал мои мозги.

Он превращал в орудие сладких пыток все, к чему прикасался, в его руках эротично смотрелась даже расческа, потому что он мог вести ее зубьями по моей голой груди с возбужденными сосками, оставляя тонкие полосы и заставляя выгибаться от утонченного удовольствия прямо возле зеркала, глядя в его потемневшие глаза. Он обожал играть и испытывать грани моего терпения, доводить до исступления только словами, заставлять у него на глазах трогать себя и кончать под его бешеным взглядом. Доводить каждым словом, иметь ими так изощренно и профессионально, что иногда мне хватало всего лишь пары слов, чтобы взорваться. Он разбудил во мне ураган, о котором я даже не подозревала, и когда я уже сама набрасывалась на него, срывая одежду, впиваясь в его рот, он тихо смеялся и останавливал меня:

– Тшш, малышка, ты забыла, как говорила мне нет? Пришла моя очередь… Давай скажи мне, как ты меня ненавидишь за то, что я не даю тебе кончить. Покричишь для меня о своей ненависти?

Он выматывал меня физически, и я валилась с ног в самом прямом смысле этого слова. Засыпала прямо в столовой или у него в кабинете в кресле, и меня будили нежные прикосновения его языка. Я больше не жила в крыле прислуги, а они больше не смели поднять на меня взгляды. Но я точно знала – все они ждут, когда я впаду в немилость. Я так и читала на их лицах это вожделенное ожидание моего падения. Иногда мне казалось, что каждая из них мечтает поставить мне подножку.

– Они меня ненавидят. Я не хочу лишний раз видеть их лица… и не хочу, чтоб они смотрели на нас. Я могу и сама принести, – как-то сказала я Огинскому, когда он отругал меня за то, что я сама принесла с кухни нам ужин.

– Покажи мне – кто.

– Нет. Не надо. Я не хочу, чтобы из-за меня кого-то уволили.

Он пожал плечами.

– Тогда чего ты хочешь?

– Сама ухаживать за тобой и кормить тебя.

– Тогда иди ко мне.

Отложил в сторону салфетку и, взяв меня за талию, усадил прямо на стол перед собой. Стянул с меня трусики и поставил мои ноги по обе стороны своего кресла на подлокотники, подвигая пиалу с джемом.

– Приготовь для меня десерт, маленькая. Я ужасно проголодался за весь день.

И окунул мои пальцы в варенье.

***

Когда он уезжал, мною овладевала тоска. В этом огромном доме было совершенно скучно. Я читала книги, смотрела фильмы, и все же мне надо было чем-то заниматься. Я не могла вот так сложа руки целыми днями отсиживаться и ничего не делать. Иногда я писала письма маме. Звонить не решалась. Боялась, что он услышит или узнает. Когда я последний раз попросила набрать маму, он ответил, что там все хорошо и они сейчас в каком-то крутом санатории, где намеренно нет связи, чтобы пациенты восстанавливались подальше от цивилизации. Точнее, мне это сказал Марк, когда был у нас на ужине. И каждый раз, когда мы говорили об этом, Роман сильно напрягался. Наверное, он думал, что я по-прежнему хочу уйти и жду, когда для этого появятся причины… А я уже не хотела. Нет, я уже не представляла себе, как можно проснуться в постели одной, не представляла, как можно не отвечать на его звонки на телефон, который принимал входящие только с его номера… и в тот же момент я думала и о том, что есть в этом доля деспотизма. Он ведь все равно подавляет мою волю и продолжает держать меня здесь насильно. Но с каждым днем я понимала, что рано или поздно он уступит… он всегда мне уступал, как бы это странно не звучало. Улыбался своей ослепительной улыбкой и сдавался. Мне казалось, что у меня получится со временем убедить его, что у нас все может быть, как и у всех, и ему не нужно держать меня насильно в этом доме, я сама здесь останусь по доброй воле.

Тогда я начала писать маме письма и просить Людмилу отправлять их из города. Раз в неделю. Иногда я просто писала и не отсылала. Писала о том, что чувствую… о том, как все меняется для меня. Это было мое сокровенное, я прятала эту тетрадь от Романа и от слуг. Мне нужно было с кем-то говорить о нем… и мне было не с кем. Я хотела понять себя, как так произошло, что это чудовище вдруг стало для меня таким близким. И у меня не было ответов ни на один из этих вопросов. Потому что любят не за что-то. Любят вопреки всему.

Я его любила… Как-то вымученно и отчаянно, как любят далеко не с первого взгляда и не с первого поцелуя. Я любила его совершенно осознанно. Возможно, тогда я еще не могла себе в этом признаться, но я, и правда, его любила. И, нет, это осознание пришло ко мне не в минуты бешеного секса, когда я срывала под ним голос от наслаждения, и не в минуты, когда он осыпал меня подарками или выполнял мои прихоти. Это осознание пришло, когда я увидела на его столе отчетность о переводах в фонд детям больным ДЦП, а потом, когда мы ездили в приют проведать Лаврушу, оказалось, что в здании ведется капитальный ремонт и животные временно находятся в пристройке. Все это на деньги Огинского, директор приюта благодарила его и жала ему руки и… я бы в жизни не поверила, но он смущался. Оказывается, этот сильный и властный человек, которого все боялись до дрожи в коленях, совершенно не умел принимать искреннюю благодарность. Он к ней не привык.

Ротвейлеров в особняке теперь кормили только под моим надзором. Именно в такие моменты у меня щемило внутри, и я сдавливала его в объятиях и сама целовала в губы, а он от неожиданности не знал, как ему реагировать на мою радость. Иногда мне казалось, что он совершенно не знает, что значит просто чему-то радоваться или слышать, как человек от счастья плачет. От счастья, что ему помогли. Нет, он не был чудовищем. Но никто и никогда не говорил ему об этом. Он привык, что его боятся, ненавидят и считают монстром.

***

Я медленно открыла глаза и снова в наслаждении закрыла. Как же не хотелось вставать с постели, в которой его уже не было. Она вся пропахла его запахом, и мне хотелось нежиться в ней до самого его возвращения. Закрывала снова глаза и трогала губы кончиками пальцев, припухшие, чувствительные после его поцелуев.

– А ведь я раньше никого не целовал.

– Почему? – смеясь, уворачиваясь от поцелуев.

– Потому что я был уродлив, а потом я брезговал трогать их губы.

Едва он это сказал, я сама впилась в его рот губами, отыскивая языком едва заметные шрамы с внутренней стороны.

– Не верю, что ты мог быть уродлив.

– Ты не видела?

– Нет. Я не видела ничего ужасного и целовала бы тебя даже таким.

– Лгунья.

– А вот и нет. Человека любят не за внешность.

Он перестал смеяться и подмял меня под себя.

– А за что любят людей?

– Не знаю… нет ни одной причины, по которой один человек любит другого. Но любят не красивые глаза или губы. Любовь — это совокупность всего в человеке, когда сводят с ума даже недостатки. Это желание быть всегда рядом. Дышать с ним одним и тем же воздухом.

– Как красиво ты описываешь это чувство.

– Любовь не красивая.

Он смотрел на меня с интересом и гладил мои волосы по бокам от лица.

– Но она делает ослепительно красивым того, кого мы любим.

– А маленькая солнечная девочка, оказывается, очень умна.

– То есть раньше ты считал иначе.

– Ну а кем можно считать девушку, подписавшую контракт, не читая условий, и попавшую к сексуальному маньяку в рабство?

Теперь уже не улыбалась я.

– А я в рабстве?

– Конечно. У тебя ведь контракт.

И заставлял забыть, как меня зовут, своими наглыми ласками. Вот эти все мелочи… они заставили меня наивно поверить ему, заставили-таки оказаться той самой дурой… впустить его в свою душу, раскрыть для него сердце, чтобы он разодрал его на ошметки.

Но это будет потом. Когда я позволю себе и верить ему, и находить оправдание его поступкам, когда совершенно прощу ему все, что он со мной сделал. Да и как можно не простить того, кто прикасается к тебе двадцать четыре часа в сутки, шепчет на ухо грязные пошлые словечки, заплетает волосы, кормит по утрам со своих пальцев и ест с моих. Возит с собой на все приемы. В газетах уже начали пестреть заголовки, что у олигарха Огинского появилась молоденькая женщина совсем не его круга. Иногда мне эти газеты попадались в доме, и я с замиранием сердца смотрела на наши фотографии, где Роман то держал меня за руку, то закрывал собой от репортеров. Он закрывал, а мне как-то по-женски хотелось, чтоб все меня видели с ним, чтоб знали, что я его женщина, а он мой мужчина. Что я не его игрушка, которую прячут дома и играют в нее по ночам.

И еще мне было ужасно странно находиться среди всех этих людей в дорогой одежде, с великолепными причёсками, голливудскими улыбками, пафосными словечками и жеманством, со всем этим лоском, которого я раньше никогда не видела.

«Все они лжецы, малышка. Все они комедианты и лицемеры. Грязные развратники. Которые бдят только чужую благодетель. Здесь нет правды и никогда не было. Поэтому она столь ценная для меня».

Я не сразу поняла, о чем он говорит… поняла гораздо позже. На одном из приемов я услышала, как две женщины говорили обо мне и о Романе в уборной. Те самые женщины, которые мило улыбались, протягивали руки и целовали меня в щеки. Мне казалось, что я нравлюсь окружению Романа. Казалось…

– Видела сегодня пигалицу Огинского? Вырядилась в платье от Шанель. Как свинья в бисере.

Всего лишь час назад она нахваливала мой наряд. Шатенка с большими губами и глубоким декольте на пышной груди.

– Видела. Где только подобрал такую. Наверное, сам ее одевает, там на лицо явная провинциалочка с замашками быдла. Что только нашел в ней.

– Целка, наверное, была. Говорят, из обслуги, или где он там ее откопал. Провинциалочка оказалась более ушлой, чем ты, Валя.

– А мне он зачем, павлин напыщенный. Я замужем.

– Ну до замужества ты засветилась с нашим миллионером под ручку на паре вечеринок.

– Я сама его бросила. С его тараканами только такие вот дуры и будут его терпеть.

Вторая рассмеялась.

– Рассказывай. Сама бросила. Самого завидного холостяка и одного из самых богатых людей страны? А не он ли оставил тебя в оплаченном номере отеля и укатил в Дубай с какой-то моделькой с показа твоего будущего мужа.

– Все-то ты знаешь.

– Та не злись ты. Я про другое думаю, как вот таким вот пронырам удается ухватить их за яйца.

– Я слышала, дочка Неверова как-то была его любовницей. Кажется, пыталась выбить инвестиции для своего мужа. В итоге инвестиций не получила, но член Огинского попробовала. Какой же он любовник, оооох.

Я стиснула сумочку, чувствуя, как темнеет перед глазами и как сильно хочется войти туда и оттаскать их за волосы.

– Ооо, если папаша пронюхает с его-то правильностью. Тот еще старый сукин сын и педант. Так и не женился, и дочку у своей пассии отобрал. Такого б окрутить…

– Та он импотент. Его никогда с женщинами не видели. Каверина отлично устроилась, и Тимурчик ее красавчик, ни разу не изменял ей, и папаша новую мачеху не приволок.

– Зато сама Каверина под кем только не побывала.

Я передумала заходить в эту уборную и пошла искать другую, сжимая в руках сотовый телефон, с которым я теперь не расставалась. Увидела в конце коридора дверь и поспешила туда, но едва хотела дернуть ручку, услышала сдавленные стоны и звуки возни. Осторожно потянула за ручку на себя и замерла – у стены стояли двое мужчин, один совершенно седой, запрокинув голову, ритмично двигал бедрами, а другой стоял на коленях и с причмокиванием заглатывал его член.

– Соси, Тимур, соси, мальчик, о, дааа.

К горлу подступила тошнота, и я тихонько прикрыла дверь, продолжая сжимать сотовый вспотевшими пальцами. Когда я потом вернулась в залу и села за стол рядом с Романом, увлеченно беседовавшим с мужчинами, сидящими напротив, я сделала большой глоток из своего бокала и медленно выдохнула. После увиденного слегка подрагивали руки. Те двое пришли порознь. Один из них сел во главе стола и поднял бокал за свою прекрасную дочь, а другой… другой сел рядом с его дочерью и прижал ее руку к своим губам… тем, которыми… которыми ублажал ее отца. Я перевела взгляд на Романа, но он был увлечен беседой с Марком, хотя и стиснул мои пальцы под столом, успев спросить все ли в порядке. Я рассеянно кивнула и положила на стол сотовый. Заметила, что он почему-то что-то записывал. Выключила и тут же спрятала в сумочку. Ложь, везде сплошная и грязная ложь. Не зря Роман постоянно говорил об этом. Лицемерие, где дочь спит с любовниками, а отец имеет ее мужа. Посмотрела на Романа и перевела взгляд на Каверину, жеманно что-то говорившую соседке слева и поглядывающую в мою сторону. Не знаю почему вспомнила об этом…, наверное, потому что он заговорил о лжи. Наверное, потому что я вдруг поняла, что могу оказаться не единственной женщиной в жизни и в постели Огинского. И возможно, мое время рядом с ним имеет свои сроки.

***

– Я ненадолго уеду.

Его голова лежит на моей груди, и он гладит большим пальцем тонкий шрам от аппендицита, вызывая приятные мурашки. Пальцы замирают в его волосах. Мне почему-то не нравится, что он уезжает. Я даже не верю, что не так давно я мечтала, чтоб он испарился и вообще исчез с этой планеты. Я даже хотела его убить. Не спросила куда… а ужасно хотелось, но я почему-то была уверена, что он не ответит.

– Ненадолго – это насколько?

– Дня на два-три.

– Когда?

– Через несколько часов. Когда ты еще будешь спать, малышка.

Его губы щекотно целуют мой живот, едва касаясь кожи, вызывая трепет.

– Будешь скучать по мне?

– Не знаю.

Вскинул голову и подтянулся на руках вверх.

– Знаешь. Но либо сейчас скажешь правду, либо солжешь.

Ждет… а в глазах то самое темное, страшное, тоскливое.

– Буду скучать по тебе, Рома, буду скучать каждую секунду.

Улыбается уголком рта. Не верит, я вижу.

– Ты единственный человек во всей вселенной, чья ложь меня не раздражает и не злит.

– Может быть, потому что ты чувствуешь, что я не лгу.

Он отрицательно покачал головой, поглаживая мою скулу и склоняясь к моим губам.

– Но притворитесь! Этот взгляд

Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!*1

Так странно слышать от него стихи в такую минуту. И нет, это не романтично. Просто он ужасно умный и начитанный. Я уверена, что нет той сферы, где бы он не разбирался. Иногда я слушала его разговоры с партнерами или с Марком, и у меня дух захватывало от тех планов, что он озвучивал вслух, и схем, что рисовал Марку, и даже тот поднимал брови. Я ни черта в этом не понимала. Но мне нравилось понимать, насколько он умный.

– Какой же ты дьявол!

– Ну так.

Мой дьявол. Я начала про себя называть его своим. Именно в этот момент я и заболела. Им. Да и разве у меня был шанс не заболеть? Хотя бы малейший, ничтожный шанс против такого мужчины, как Огинский. Я была слишком неопытной и наивной, меня мог обмануть кто угодно. А Огинский не обманывал, он совращал, он делал все, чтоб я начала сходить по нему с ума. В этой войне я изначально была пленницей и проигравшей.

Но он даже не представлял, КАК я скучала. Я и сама не могла этого представить. Мне в голову не приходило, что настолько будет его не хватать. Особенно тоскливо становилось в те часы, что мы проводили вместе. Меня больше никто не контролировал, никто не ходил за мной, пока я перемещалась по дому.

Иногда я наталкивалась на слуг, но они делали вид, что не видят меня. И я впервые ощущала чувство триумфа от того, что они знают, что я все еще в этом доме, и они должны мне прислуживать. Я завтракала по утрам в той самой стеклянной комнате, где мы завтракали с Романом в нашу первую встречу. Мне приносили неизменно один и тот же завтрак, когда Роман был здесь, но в первое же утро вместо яичницы с сыром мне принесли омлет с ветчиной. Не знаю, что в меня тогда вселилось, но я потребовала к себе Кристину. Она долго не являлась, но, когда зашла в комнату, стала у двери и высокомерно задрала голову. Не здороваясь, процедила.

– Я приказала приготовить вам завтрак заново. Что-то еще?

Я взяла тарелку с ветчиной и вывернула ее содержимое на пол.

– Упс. Упало. Подними..те.

Взгляд управляющей сверкнул глухой яростью, она поджала губы.

– Я уверена, что после всего, что случилось, вас здесь оставили лишь в дань уважения тем годам, что вы здесь отработали. Но это недоразумение можно легко исправить.

Я с наслаждением смотрела, как она поднимает куски ветчины с пола и складывает в тарелку. Впервые в жизни я так с кем-то поступила, и было в этом что-то до отвращения мерзкое и вкусное. После завтрака я устроила себе прогулку по всему дому. Первый день разлука была еще более или менее терпимой, особенно с его постоянными звонками и смсками.

Вечером он долго не звонил, и я вдруг представила себе, что он не один. Что рядом с ним какая-то из его…игрушек. То чувство… когда я увидела его в постели с другой. Оно вернулось. Но во сто крат больнее. Так что дыхание перехватило. Тогда он еще не был для меня моим дьяволом. Тогда я сама не готова была стать его. А сейчас мне казалось, что, если я узнаю, что он дотронулся до другой, я сойду с ума от боли. Только от мысли об этом я вся холодела, и горло сжимало тисками.

Ближе к ночи сама ему написала.

«– Хотел, чтобы я скучала, а сам забыл обо мне.

– Может быть, я ждал, что ты мне это напишешь.

Ответ пришел почти мгновенно.

– Правда, ждал?

– Конечно. Ты мне не веришь?

– Верю.

– А зря.

Сжимать обеими руками аппарат, тяжело дыша, не зная, что написать.

– Никогда не верь словам, солнечная девочка, верь только поступкам. Ты ведь хотела что-то спросить?

– Нет. Просто сказать, что я соскучилась.

– Я рад. Ложись спать. Уже очень поздно»

Уснула только ближе к утру, потому что он, как и всегда, оставлял кучу сомнений и вопросов, потому что мне так и не было понятно, где он и с кем, и полное осознание того, что я не имею права об этом даже спросить. Ведь все же я таки ему никто. А утром, когда я спустилась к завтраку мне прислали очередной горшок орхидей и… я радовалась как ребенок. Как сумасшедшая дурочка, для которой эти цветы стали символом его любви и того, что даже там он подумал обо мне. Любви… я верила, что он на нее способен.

Смски я от него так и не получила. Несколько раз хотела отправить сама, но не решилась. Зачем быть назойливой. Наверное, Роман занят, иначе сам бы позвонил или написал. Как раньше, как и все эти сумасшедшие дни, что мы провели вместе. К вечеру я уже не находила себе места, и время превратилось в бесконечность, в нескончаемую тягучую вереницу минут и секунд, в течение которых ничего не происходило.

Я зашла в его кабинет. Так странно, теперь я воспринимала все, что относится к Роме, совсем по-другому. Жадно рассматривала все те же фотографии с его женой, чувствуя едкие уколы ревности и задавая себе вопрос – любил ли он ее и как долго справлялся с ее смертью. От мысли, что все же любил, во рту появлялся горький привкус. Я не хотела об этом думать. Сама не поняла, как перевернула фотографию и положила снимком вниз. Бессильное желание стать для него чем-то большим, чем все остальные, и надежда, что со мной он совсем другой. Мне нужно было увидеть его. Посмотреть в глаза и успокоиться. Понять, что у нас все, как и раньше.

Весь день прошел в каком-то ожидании. Я по нескольку раз хватала сотовый и столько же раз клала его обратно. Потом спустилась в подвал в мастерскую.

Долго рассматривала свои портреты, разворачивала их и представляла, как он стоит здесь и рисует меня… а потом краска приливала к щекам, и я вспоминала как он рисовал на мне. Я там и уснула на том диване, где впервые сама ему отдалась, обняв подушки с его запахом и укутавшись в плед. Когда он вернется, я скажу, что не просто по нему скучала. Я скажу, что люблю его.

Меня разбудило стойкое ощущение, что он где-то рядом. То ли я во сне слышала его голос и звук подъезжающей машины, то ли это было наяву. Взглянула на безмолвный сотовый без единого сообщения, схватила его и побежала наверх, по ступеням. Сердце не просто билось, оно колотилось где-то в горле от предвкушения, что скоро, уже сегодня увижу его, и он сожмет меня в объятиях. В коридоре столкнулась с Антоном и от радости схватила его за руку.

– Когда он возвращается?

Антон смерил меня как всегда совершенно спокойным взглядом.

– Уже вернулся.

– Как вернулся? – улыбка исчезла с моего лица.

– Вернулся и уехал. Сказал, будет поздно.

Я не могла понять, что именно сейчас слышу. Или я слышу совсем не то. Почему вернулся и не нашел меня? Не зашел ко мне. Ведь он не мог не знать, где я. Поднимаясь по лестнице, набрала его номер, но тут же раздались короткие гудки. Я набирала еще несколько раз, а потом вдруг поняла, что это сброс звонка. Он меня сбрасывает. Возможно, у него важное совещание или…он сильно занят и…

Еще не было сомнений, не было понимания происходящего. Я нашла тысячи оправданий и причин. Он вернется, ворвется в нашу спальню и будет брать меня до изнеможения, потому что соскучился и изголодался по мне. Я толкнула дверь спальни, где спала еще прошлой ночью, но та оказалась запертой на ключ, и я пошла в свою комнату.

Прождала почти до самого утра. Ворочалась. Подбегала к окну, снова набирала его номер, пока не уснула в кресле. Меня разбудил звук поворачивающейся дверной ручки. Я вскочила и с радостным всхлипом бросилась к двери – пришел наконец-то.

– Ромааа…– и осеклась.

Дверь распахнулась сама, на пороге я увидела Кристину и еще двух девушек. Они обошли меня, как какой-то предмет мебели, и зашли в мою спальню. Одна из них начала вытаскивать мои вещи из шкафа и бросать на кресло, а вторая сворачивать постельное белье. Кристина демонстративно заглядывала в ящики тумбочек.

Я обернулась к ним, чувствуя, как гулко бьется сердце и почему-то немеют кончики пальцев.

– Что вы здесь делаете? Кто вам позволил трогать мои вещи? Что происходит? Уходите отсюда!

Кристина повернулась ко мне и вздернула бровь… в ее глазах читался явный триумф и какое-то дикое наслаждение, ее от него трясло, и она не могла сдержать улыбки, а у меня тисками сдавило грудь от предчувствия. Так сильно, что в глазах слегка зарябило, и я чуть пошатнулась.

– Они выполняют приказ хозяина.

– К…к..какой приказ? – хватаясь за воздух позади себя, чтобы на что-то облокотиться, ноги вдруг стали ватными.

– Собрать ваши вещи и освободить комнату.

Я смотрела на нее застывшим взглядом, ничего не понимая, чувствуя, как вращается подо мной пол и плывут стены вместе с лицом Кристины, красным размазанным пятном сверкает ее помада, она протянула мне конверт.

– Здесь расчетный лист и чек. Роман Павлович больше не нуждается в ваших услугах. Вы уволены и должны покинуть этот дом в ближайшие три четверти часа.

*1 – А.С. Пушкин. Признание