Она протянула мне руку,
которую я не знал, как взять,
и я сломал ей пальцы своим молчанием.
(с) Джонатан Сафран Фоер
Я потянул ее за собой по коридорам, пачкая кровью тонкое запястье и чувствуя, как меня всего рвет на части, трясет, лихорадит. И даже не понимаю, что она не сопротивляется, идет следом, едва поспевая, пока вдруг не дернула меня к себе за руку, и я остановился, глядя ей в глаза ошалевшим взглядом и осознавая, что я пожираю ее лицо, как чокнутый, как какой-то безумец, который вдруг увидел плод своего больного воображения наяву перед глазами. Но мое проклятое воображение оказалось настолько обнищавшим за эти дни, что не смогло передать и десятую долю блеска ее глаз и запаха кожи, который забился в ноздри и заставил чуть ли не застонать от удовольствия.
– Я сама пойду.
Кивнул, но руку ее не выпустил. Сейчас это было равносильно тому, чтобы отрезать себе пальцы. Повел за собой, чувствуя гулкие удары сердца где-то в висках головной болью и пульсацией, отдающей в затылок. Завел ее в кабинет и дверь закрыл. Долго в глаза смотрел и все холодело внутри, застывало от понимания, что там, в ее пронзительно-голубом небе ужас застыл, она ждет от меня только боль… а у меня для нее больше боли не осталось. Только своя собственная, и я не собирался ее отдавать никому. Как самый отъявленный скряга, я впился в нее скрюченными руками и упивался ею словно конченый мазохист, у которого от бешеных эмоций в крови произошел ядерный взрыв, и он не готов отдать ни одну из них даже за анестезию. Я не знал им названия, но я хотел выстрадать каждую из них, потому что вкуснее, чем эта тоскливая боль, у меня никогда ничего не было.
Не отпуская взгляд Нади и чувствуя, как в груди дергается сердце. Оно хочет возмездия. Оно хочет жертву. Жаждет справедливости. Я в другую ее руку осколок тарелки вложил и к себе дернул.
– Режь… давай. Ты же хочешь, я знаю.
Ровные темные брови слегка нахмурились, и в страх в ее зрачках вплетается что-то мне совершенно незнакомое, и в тот же момент я не хочу, чтобы оно появлялось… я не хочу, чтоб он менялся ее взгляд вот так, как сейчас. Мне больше нравилась ненависть в них, а не вот это убийственное разочарование и… жалость?
Забрала у меня осколок, и я услышал, как он со звоном на пол упал.
– Не знаешь. Ты ничего обо мне не знаешь. Мне не нужно причинять кому-то боль, чтоб наказать… я не ты.
Давай. Маленькая. А у тебя неплохо получается давать сдачи. Мне впервые за много лет больно, и я не держу твои удары.
– А что нужно? Чего ты хочешь? Скажи мне…
Молчит, просто высвобождает руку из моих пальцев, а я отпустить не могу, вцепился намертво. А потом разжал ладонь. И все это в глубине ее космоса, все это там в синей бездне моего персонального безумия. Где как в зеркале отражаюсь я – чудище, которое мечтало залить ее небо кровью и болью. Взгляд отвести не могу.
Думал, она сейчас убежит, спрячется от меня, а она мою ладонь перевернула и платок из маленького кармана на груди достает, пальчики дрожат, и она к ране моей прикладывает, завязать пытается.
Я смотрю на ее опущенную голову, на то, как затягивает уголки платка, и меня еще больше трясти начинает. Захотелось исполосовать все руки, чтоб каждую рану вот так трогала без отвращения.
– Перекись надо и забинтовать. Аптечка есть?
На меня снова посмотрела и дух захватило. Это больное ощущение, что я что-то ужасное совершил, что-то омерзительное по отношению к самому себе… Так ведь не бывает. Таких людей, как она. Мне кажется. Она мираж. Так не бывает, что б я ее до крови и в пепел, а она воскресала, и у нее хватало сил и меня оттуда выдергивать просто вот этими касаниями к моим ранам.
Взял ее руки за запястья, слабо дернула назад, но я удержал, к лицу своему поднес, сам не понял, как к губам пальцы ее, заклеенные пластырем, прижал, и все, и накрыло меня. У нее даже подушечки пахнут чем-то непостижимым, чем-то неизведанно-сладким и опасно нежным. Целую ее ладони, прижимаю к лицу, а она не шевелится, так и стоит у двери, готовая в любую секунду бежать от меня прочь.
– Мне тебя надо, Надяяя. Тебя…, – бормочу как умалишенный, тыкаясь губами в холодные маленькие руки, – вместо перекиси, вместо анестезии, ты же сама… сама сказала, что нужна мне.
– Я ошиблась, – едва слышно, и я все еще сжимаю тонкие запястья и ищу ее взгляд, а она куда-то сквозь меня смотрит. – Не нужна. Ты все ломаешь… все, к чему прикасаешься. Тебе никто не нужен.
Наверное, я мог ожидать от нее чего угодно. Я даже хотел, чтоб она взяла в руки кусок стекла и раскромсала мне лицо. Я бы позволил. Я ожидал, что она будет обвинять меня и упрекать, что выплеснет на меня весь яд и ненависть, я хотел этого, я был готов к ее ненависти намного больше. А она взяла и обезоружила меня вот этим тихим голосом и застывшей синевой взгляда.
«– Я не поеду, Лар. Отмени все. Я передумала.
– Ты что – издеваешься? Я уже все организовала и деньги заплатила. Что это за бред?
– Ничего. Возьми себе из тех денег, что тебе заплатил за меня Роман.
– Ты серьезно? Ты хочешь остаться с этим чудовищем? Ты ведь рыдала мне, что он монстр и ты боишься его.
– Боюсь.
– Так какого хрена?
– Я ему нужна… тебе не понять, а я чувствую, что нужна ему. И он не чудовище…»
Да. Она была мне нужна, как кислород, как кусок солнца в абсолютной тьме, как глоток воды иссохшему от дикой жажды. И я… я никогда не слышал, чтоб обо мне говорили вот так. По-настоящему. Сколько раз я прослушал эти слова – не счесть. Наверное, это самое лучшее из всего, что я когда-либо слышал в своей жизни.
«Нужна ему… нужна ему… нужна ему». И нет, это не жалость, это нечто огромное по своей величине. Нечто настолько бесценное, что каждый раз, когда ее голос раздавался у меня в голове, я начинал задыхаться от переизбытка чувств.
– Чего ты хочешь? Проси что угодно…
– Неправда. Ты не дашь, что угодно.
Все так же не смотрит на меня, а я все… я больше не могу себя контролировать, я сжать ее, сгрести хочу в объятия и целовать до умопомрачения, чтоб губы лопались от этих поцелуев, и пальцы судорогой свело от желания притронуться к ее волосам.
– Отпусти меня домой.
Вскинула на меня взгляд своих кристально чистых омутов в обрамлении длинных изогнутых кверху ресниц. И от одной мысли, чтоб отпустить, внутри раздался бешеный рык протеста, я с трудом сдержался, чтоб не зареветь ей в лицо «нееет».
– Что угодно другое.
– А мне больше ничего не нужно.
Я усмехнулся.
– Женщинам всегда что-то надо: вещи, золото, алмазы, шубы, яхты, гаджеты. Хочешь, я куплю тебе город? Страну, хочешь? Звезду твоим именем назову?
– Купи себе сердце, Рома.
Ударила все таким же тихим голосом, и в глазах взметнулась ярость. В ее глазах.
А я ментально пополам согнулся. Метко ударила под дых, чтоб все внутренности в узел.
Прищурился, отпуская тонкие руки и чувствуя, как разъедает душу разочарованием, и оно намного сильнее чем то, когда считал ее предательницей и лживой дрянью. Оказывается, слышать ее правду не просто больно, а я стою перед ней и истекаю кровью.
– Тебя бы это сделало счастливой? Если бы у меня было сердце?
– Это сделало бы счастливым тебя.
Я потом долго вспоминал ее слова, каждое оказалось особенным и имело двойной, нет, тройной смысл. Маленькая провинциалка с наивными глазами и толстой деревенской косой оказалась умнее любого философа. Но она не учла одного, что я не могу купить себе то, что давно превратилось в ошметки и валяется у ее ног.
– Я прикажу перенести твои вещи в твою комнату.
– НЕТ!
Я впервые услышал, как она повысила голос.
– Я хочу оставаться там, где я сейчас. Мне там привычней и понятней.
– Подальше от меня?
– А разве для тебя имеет значение дальше или ближе?
– Верно. Не имеет.
Я ее каждый удар чувствовал, как будто хлестала шипованной плетью и присыпала солью. Я злился на себя. Злился, что полностью ей проиграл. Впервые в жизни моя игра зашла в тупик, и я был тем самым королем, который завалился на собственной стороне игрового поля.
– Я найду тебя везде, Надя. Куда бы ты от меня не спряталась. И я сейчас не только об этом доме.
– Я знаю.
И я по глазам вижу, что знает. Теперь у нее в руках есть оружие острое. Заточенное со всех сторон, и она в любой момент может меня им колоть. Резать. Бить.
– Я могу идти? У меня еще много работы.
– Ты…
– Я хочу. Ты сказал, что я могу делать все, что я хочу. Так вот, я хочу жить там, с девочками, хочу, чтоб ты не приходил ко мне и не трогал меня больше, хочу…
Снова вскинула голову, и я стискиваю пальцы в кулаки, чтобы не врезать ими у ее головы.
– Или это слишком много?
– Продолжай. Огинский слов на ветер не бросает. Развлекайся. Я запоминаю каждое пожелание.
– Хочу, чтоб ты оплатил лечение Алены и Тима, и чтоб не преследовал Ларису и ее мужа.
И тут я не выдержал и расхохотался.
– Ларису? Ты знаешь, зачем она помогала тебе сбежать? Потому что я из-за тебя ее шлюх больше не брал, избавиться от тебя хотела. Она тебя продала. Надя? За несколько тысяч, просто как вещь.
Отвернулась и тяжело вздохнула.
– Можно я уйду?
Дернул ручку двери и распахнул ее настежь.
– Иди.
– Спасибо.
Пошла в сторону ступенек, потом вдруг обернулась.
– А маме… маме можно позвонить?
– Нет! Я сам позвоню. У них все хорошо.
Кивнула и пошла вниз по лестнице, а я силой захлопнул дверь и таки взревел, сметая все на хрен со стола, с полок, задыхаясь, но не от ярости. А от боли. Она меня словно ножом изрешетила. И каждый удар точно в цель. В самую сердцевину, и я понимал всю безнадежность каждой своей эмоции к ней, всю ту пропасть, на дне которой валяюсь один и смотрю наверх, где она с милой и нежной улыбкой сыплет на меня комья земли. Оказывается, любовь – это могила, в которой живьем гниет обезумевший от нее идиот в полном одиночестве и понимании всей тщетности попыток выбраться из нее наружу. Ничего, мы умрем в этой могиле вместе, Надя.
Зазвонил мой сотовый, и я выдернул его из кармана.
– Да!
– С каких пор ты не знаешь, кто тебе звонит, Роман?
Голос матери заставил стиснуть спинку стула до хруста суставов, чтобы сдержаться от всплеска эмоций. Как и всегда с ней. Ни одной она не видела с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать.
– Здравствуй, мама.
– Вот так-то лучше. Я уже прилетела, через несколько часов буду у тебя.
**********
Она выстроила нас в шеренгу в столовой для прислуги. Я не могла назвать ее тем именем, которое дали ей ее родители, потому что называть эту женщину самым прекрасным словом на земле для меня было невозможным и слишком кощунственным. Она подняла всех в шесть утра. Лично входила в комнаты и заставляла вставать с постелей, смотрела надменным взглядом масляно-серых глаз на каждую из нас, словно изучала. Ее седые волосы с металлическим холодным оттенком были уложены в совершенно невозможную для шести утра прическу. Очень худая, во всем черном она напоминала мне ворону. А не паучиху, как назвала ее Вита. Есть люди, чья внешность обманчива – так вот, ее внешность на все сто процентов соответствовала каждому сказанному ею слову. Мертвенно-бледное лицо и какие-то неживые глаза без искры и симпатии к кому бы то ни было. Даже маячившая за ее спиной Кристина не вызывала в мадам Огинской никаких эмоций.
Она говорила очень тихо с презрением и снобизмом в довольно красивом голосе. Подходила и рассматривала каждую из нас.
– Имя?
– Светлана.
– Сколько лет, из какого агентства и откуда прошлые рекомендации?
Аккуратная очень тонкая бровь Вороны приподнялась, и она склонила голову чуть набок.
– Двадцать восемь лет. Агентство «Вайолет», рекомендательное письмо я отдавала Кристине Александровне.
– Значит, у вас всего лишь одно письмо?
Девушка кивнула, и Ворона обернулась к Кристине.
– Мы больше не нуждаемся в услугах Светланы. На ее место завтра заступит другая девушка. Позаботьтесь, чтоб ей все выплатили. Рекомендаций не будет.
– Но почемууу?
– Потому что главным требованием при трудоустройстве в Багровый закат являются три рекомендательных письма с предыдущего места работы. А с данным агентством я прекратила работать два дня назад.
Лицо Светы покрывается красными пятнами. Она сглатывает, как будто ком застрял в горле, и на глазах блестят слезы.
Она уволила троих, прежде чем поравнялась со мной. Выше меня на полголовы, смотрит сверху вниз, как на насекомое, ни одной эмоции в глазах, а у меня волной неприязнь, даже ненависть к этой высокородной мадам, или кем она там себя возомнила. Говорит с нами, как с отбросами. Можно подумать, сейчас средневековье. И в то же время она внушает страх и неясное чувство тревоги, как будто от нее можно ожидать что-то очень плохое, и увольнение это не самое паршивое, что может сделать эта неприятная женщина.
– Имя.
– Надежда. Двадцать два года. Я не от агентства, и у меня нет ни одного рекомендательного письма.
Наверное, за все время пребывания в этом доме я еще не испытывала подобного удовольствия. Лицо матери Романа вытянулось, и от неожиданности она несколько раз моргнула.
– И, да, я бы не возражала, если бы меня уволили.
– Что за дерзость вы себе позволяете?
В ту же секунду Кристина взяла Огинскую под руку…
– Нам нужно поговорить, Любовь Викторовна.
– Кто это такая? Откуда она здесь?
– Идемте-идемте.
– Куда вы меня тащите? Уберите руки. Это кто такая? Пусть немедленно начинает собирать вещи. Кто взял эту пигалицу на работу?
Лицо Огинской покрылось красными пятнами.
– Ваш сын… и он дал указания не трогать ее и не нагружать работой.
– Что это значит?
– Нам лучше отойти…
Огинская смерила меня уничижительным взглядом и последовала за Кристиной. А та крикнула:
– Всем за работу. Быстро! Что рты пооткрывали? Бегом!
Я смотрела вслед Вороне, как меня вдруг взяла под руку Вита.
– Паучиха тебе этого так с рук не спустит. Она отомстит.
Я усмехнулась и вдруг поняла, что меня искренне забавляет эта ситуация.
– Пусть она меня уволит.
– Скорее всего, именно это она и захочет сделать, но, когда поймет, что это невозможно, я не думаю, что на этом все и закончится.
– Мне уже давно нечего бояться.
– Вот и напрасно. До сих пор неизвестно, каким образом умерла госпожа Огинская, которая ужасно не нравилась Паучихе.
Я резко посмотрела на Виту, и та пожала плечами.
– Что?
– Какая она была… госпожа Огинская? Его жена?
– Не знаю. Я ее не застала. Говорят, очень красивая, светловолосая с лицом как у голливудской звезды и божественным телом.
– Как она умерла?
– Никто не знает. Ее нашли мёртвой рано утром, врач сказал – передозировка наркотиками, но никто раньше не замечал за ней пристрастие к кокаину. Это надо у Люды спрашивать, она здесь все и про всех знает. Пошли работать, Паучиха скоро вернется, она лично проверяет все комнаты после уборки и ищет к чему придраться. Может заставить переделывать.
Мы пошли по лестнице наверх, а следом за нами тащилась перепуганная Бина, которая еще со вчерашнего дня смертельно боялась, что ее уволят.
– Кристина изменила нам расписание комнат. Отправила тебя убирать дальние самые, нежилые. Это проще простого, там пыль и пол. Постель менять не надо. Окна протрешь и пооткрываешь, цветы польешь.
– Я больше у него не убираю?
– Нет. У него – нет. У него сегодня Ясмин убирать будет.
Я кивнула, а потом вдруг схватила ее за руку.
– А он с ними спит?
– С кем?
– Со слугами.
Вита расхохоталась.
– Он? Со слугами? Да он ни разу к нам не приходил, не то чтоб спать. Мы для него мусор. Отбросы, он нас вообще не замечает, как предметы мебели. Он спит с высококлассными шлюхами с внешностью голливудских звезд.
Потом вдруг посмотрела на меня и нахмурилась.
– Они все тебя ненавидят, потому что считают, что ты выделываешься и набиваешь себе цену, чтоб не стать однодневкой в постели хозяина. А вообще, я тебе скажу, ну и представление ты нам устроила с этой вазой. Все об этом только и говорили, как он руку порезал и в глаза тебе смотрел.
Вита через перила лестницы перегнулась и обратно выпрямилась.
– Чертов дом, уши даже у стен есть. Осторожна с ним будь, чокнутый он… так смотрел на тебя, что мне страшно стало. У него с головой большие проблемы. Одна из любовниц из-за него вены порезала и умерла. Жуткий он, не дай бог, чтоб такой влюбился, это ж хуже смерти.
Я смотрела ей в глаза, сверкающие под очками, и ничего не понимала из того, что она говорит. Точнее, я понимала, но в голове у меня это не укладывалось.
– Я б не хотела, чтоб какой-то больной псих ко мне страстью воспылал. Такое обычно чьей-то смертью кончается. Так. Все. Идет кто-то. Я пошла. Держи ключи.
Вручила мне связку из трех ключей и один выделила.
– Вот этот твой. Второй от соседней комнаты. Там Кристина сама раз в неделю убирает.
Она быстро сбежала по лестнице, а я ключи уронила. Тут же подобрала и пошла к комнатам. Какая тихая сторона дома, явно нежилая. Зачем здесь убирать – непонятно, притом каждый день. Но у богатых свои причуды. Оказавшись наедине с собой, снова начала вспоминать наш вчерашний разговор с Огинским.
Я не понимала ни чего он от меня хочет, ни что именно происходит со мной в его присутствии, и от этого становилось не просто страшно, а жутко. Словно я сама заражаюсь его сумасшествием и одержимостью собой. В это сложно поверить, но, как и любая женщина, я ощущала на подсознательном уровне, что то, что чувствует ко мне Огинский, это намного страшнее, чем похоть. Это бездна, из которой он тянет ко мне руки и хватает меня, чтобы затянуть в свой мрак. И в какой-то момент мне самой хочется сплести свои пальцы и тащить его на себя, а потом я понимаю, что меня там раздерут на части его демоны, и хочется бежать без оглядки.
Да, я говорила Ларисе, что нужна ему… но это было до того, как этот зверь терзал мое тело и дробил меня, как личность. И в то же время вспоминался его обезумевший взгляд и дрожащие руки, голодный рот, терзающий мой, и шепот, как у одержимого дьяволом.
Вчера… когда целовал мои пальцы и прижимал ладони к своему лицу, саму лихорадило от его эмоций, резонансом разрывающих и меня. Это было настолько неожиданно… видеть его затуманенный взгляд полный какого-то дикого отчаяния. Пугающего своей силой и глубиной. Но было в этом нечто завораживающее… В его страсти. Нечто, сводящее с ума и заставляющее трепетать и в то же время презирать себя за этот трепет. Потому что я та самая бабочка в паутине, та самая, что села на нее лапками и вдруг прилипла, и запуталась.
Я повернула ключ в замке и вошла темную комнату. Поискала на стене выключатель, и помещение тут же залил мягкий свет. Шторы задернуты на окнах так плотно, что сюда не попадает ни один луч солнца. Я вдруг поняла, что перепутала ключи, и это другая комната. Не гостевая спальня, а какой-то запертый кабинет, в котором, судя по всему, сто лет никто не бывал.
Я тихо прикрыла за собой дверь и прошла вдоль стен со шкафами и полками с книгами. На стене висел портрет, завешанный черной материей. Я подошла к нему и, став на носочки, отодвинула кусок ткани – на нем был изображен мужчина, очень похожий на Романа, но с седыми волосами. Наверное, его отец.
Странно, почему в этой комнате убирает только Кристина? Здесь что-то спрятано? Что-то, не предназначенное для глаз других слуг?
Я подошла к столу и принялась отодвигать ящики в поисках того самого секретного, но ничего, кроме стопки писем и нескольких альбомов с фотографиями, не нашла. Альбом оказался настолько тяжелым, что выпал у меня из рук, взметнув облако пыли, и упал на ковер. Я наклонилась, чтобы поднять, и замерла над открытыми страницами. С одной из них на меня смотрели Ворона и какой-то мальчик с уродливым лицом. Я схватила альбом и положила на стол, внимательно всматриваясь в ребенка с яркими желтоватыми глазами. Но жуткое врожденное увечье отвлекало внимание на себя – вывернутая верхняя губа, словно разорванная в двух местах и сшитая пусть и аккуратно, но все равно уродуя лицо ребенка. Я закрыла до половины лицо пальцами и вздрогнула – на меня смотрели глаза Огинского. Я листала все дальше и дальше. Уродство становилось все менее и менее заметным, но по-прежнему искажало нижнюю часть лица.
Я не знаю почему, но внутри меня словно все сжалось в какой-то тугой узел. Я листала и листала эти фото… и всматривалась в глаза ребенка – в них было примерно такое же выражение, как и вчера, когда он целовал мне пальцы. Безысходность и дикое отчаяние, а еще… еще в них была боль. Океаны боли. Я такую лють в глазах Мити видела, когда он после приступа на меня смотрел.
Почему-то фотографии этого ребенка не вязались с образом совершенного во всем Огинского. Но тем не менее это был он… это были те самые тайны детства, которые паук-отшельник прятал глубоко в недрах своего мрака.
Я не знаю, зачем протянула руку к письмам и взяла верхнее, в ту же секунду двери распахнулись, и на пороге, как из ниоткуда, возникла госпожа Огинская. Ее глаза расширились и застыли на мне с выражением бесконечной и неконтролируемой ненависти.
– Ты что здесь делаешь, дрянь? Кто тебе дал ключи? Как ты смела войти в эту комнату?
Я вскочила из-за стола, успев спрятать одно письмо в рукав платья, а Огинская выглянула в коридор.
– Антон! Здесь в кабинете воровка. Отведи ее к моему сыну. Я хочу, чтоб он увидел, кого взял в дом! И кто залез в комнату с сейфом и его личными вещами!
Комментарии
Комментарии читателей о романе: Отшельник