Роман Отшельник глава Глава 22

Когда клянёшься мне, что вся ты сплошь

Служить достойна правды образцом,

Я верю, хоть и вижу, как ты лжёшь,

Вообразив меня слепым юнцом.

© Уильям Шекспир

Я тащил ее по лестнице за шиворот и волосы на затылке. Её роскошные сводящие меня с ума волосы, от блеска которых у меня пальцы сводило в желании их ласкать, но драть их мне тоже нравилось. К ней вообще прикасаться по-разному нравилось, и у нее был выбор – КАК. Она его сделала сама. Не обращая внимание на то, что она бьется и ломает каблуки о ступени и ногти о перила, я волок ее за собой вверх к спальням. Она для меня в этот момент обесчеловечилась. Я не чувствовал в ней ту девочку, которая приводила меня в восторг все эти дни, умиляла и заставляла с ума сходить от неизвестных мне щемящих душу эмоций, заставила почувствовать, что у меня есть душа. И вот эта самая душа никуда не делась, она жаждала получить себе все, она жаждала впитать в себя каждый ее рваный вздох и крик агонии. Потому что Надя заставила меня верить, опять, черт ее раздери, верить в то, чего нет. Сыграла для меня настолько талантливо, что я размяк и готов был сам опуститься перед ней на колени. Я думал, что боль это уже давно не про чудовище, которое родилось из разочарований и чужой жестокости. Но девочка с солнечными волосами доказала, что ни хрена я не чудовище, я червь, которого легко раздавить, едва он сбросит скорлупу, которая так похожа на шкуру зверя. Это говорил мой отец.

Склизкотелым бесхребетным быть не хотелось, им я уже был. А вот монстра больше ни черта не сдерживало, он подрал доверчивого лошка и оскалился, обнажив сверкающие и блестящие от голодной слюны клыки. Как в свое время сожрал и того, кто назвал его червем. Она что-то кричала, а мне было насрать, я ее не слышал, не хотел слышать. Я хотел получить свое, то, что ждал и желал так долго. Втянул в одну из комнат, плевать в какую, удерживая на вытянутой руке все так же за волосы, закрыл на ключ и зашвырнул его к дьяволу куда-то под шкафы, и впечатал ее в дверь, коленом раздвинув ноги, резко вошел в нее пальцем, разрывая толчком кружево трусов, и зашипел, как же там, в ней, сухо и узко, намного уже чем, когда я ее возбуждал и ласкал, и довольно заурчал, когда в ее глазах заблестели слезы.

– Ты говорила, что могло быть не так? И было… было пиз**ц, как не так, но ты сама все испортила! Крошечная, маленькая и такая лживая сучка… вы такими рождаетесь? Или вас такими кто-то делает?

Протолкнул палец глубже, и она всхлипнула, закрывая глаза. Вот теперь не нравится. Да? Вот теперь больно. Я по-разному умею. Могу заставить умирать от оргазмов. А могу и вот так. Чтоб дергалась и кривилась.

– Открой глаза! На меня смотри, забыла?

Упрямо зажмурилась и процедила сквозь зубы.

– Не будет, как ты хочешь, больше!

Оооо, как это злило и возбуждало одновременно, ее вызов наглый и совершенно глупый. Вызов, за который хотелось ее раздавить. Больше не будет спектаклей, где она шепчет мне «не так», больше не будет никаких спектаклей.

– Будееет! Будет только так, как хочу я! Я тебя сломаю!

Меня трясло от возбуждения до такой степени, что я слышал, как лопаются мои нервы и тот самый контроль. Я хотел ее до такой степени, что у меня от этого желания закладывало уши. Я хотел водраться в нее, чтоб она стиснула своими мышцами уже мой дергающийся от болезненной эрекции, горящий, как в огне, член. Войти и двигаться в ней, чувствуя дымящейся кожей шелковистость ее узкого лона. Сучкаааа, только ей удается меня вот так срывать в бездну, толкать к собственному зверю и разрывать сдерживающие его веревки. Если бы она знала, какая стихия клокочет во мне и хочет вырваться наружу. После останется лишь выжженная земля, и этот апокалипсис пробудила она своими играми.

– Не будет, – шепотом, скривившись в ненависти и презрении. Да, девочка, вот это уже честно, я бы сдох за твою ложь, но гораздо сильнее мне хочется сдохнуть, когда я понял, что ты и есть вся эта ложь, и ты никогда мне по-настоящему не улыбнешься, – я никогда тебя не захочу. Ненавижуууу.

Сам не понял, как ударил. Наотмашь. Так сильно, что в уголке ее рта выступила тонкая струйка крови. Дряяянь! Целовала меня сама. Льнула ко мне, давала надежду… давала, мать ее, манила, влекла, заставила хотеть большего, чем просто трахать. Вот и ненавидь. Будет за что.

И все. Меня сорвало окончательно, я вгрызся в ее окровавленные губы своим пересохшим от голода ртом. Вгрызся и понял, что никто этому не учит. Поцелуи бывают разными. Я ее не целовал – я ее жрал, я насиловал ее рот, я душил ее языком, вбивая его так глубоко, как мог. И рычал, ревел от вкуса ее слюны, дыхания, от того, как пытается вырваться и кусает меня до крови за губы и за язык. Мне нравилось все, что она делает, нравилось дергаться от боли и продолжать терзать, слизывать нашу кровь, сосать ее язык насильно. Держал ее одной рукой и тащил за шею, продолжая насильно целовать, к постели. Швырнул поперек, облизывая окровавленные губы и снимая с себя пиджак, разрывая пуговицы на рубашке, скидывая ее смятой тряпкой в сторону и глядя налитыми похотью глазами, как она отползает назад и унизительно вытирает рот. Словно брезгует мною, дрянь такая. И мне кажется, что перед ней не я – Роман Огинский, а подросток с зашитой и вздернутой губой, обезумевший от одержимости ею. Отверженный, нежеланный, ненужный только потому, что не такой, как другие. Только в отличие от него, я могу взять все, что я хочу!

Я выдернул ремень из штанов и, схватив ее за лодыжки, притянул рывком к себе, опрокидывая спиной на постель. Впилась мне в лицо ногтями, зарычал и заломил тонкие руки наверх к спинке кровати, примотал ремнем к резному узору в виде железных цветов. Затянул с такой силой, что она вскинулась подо мной. Мягкая, горячая. До адской боли желанная. Какая же она ведьма красивая и желанная. Каждый изгиб тела, каждая завитушка ее золотых волос, округлость грудей под платьем, согнутые в коленях ноги со сбившимися чулками манят раздвинуть их и ошалеть от возбуждения.

Со мной не происходило никогда ничего подобного. Я никогда так не ломал женщину. Заставить хотеть – дааа. И еще раз – да. Но не трахать против воли. А сейчас… я проиграл всем своим страхам, всей своей прошлой ненависти и разочарованиям, я выпустил всю сдержанность, как шлею, и уже не мог и не хотел ее поймать. Я до дикости вожделел эту девочку. Если не добровольно, то как угодно. Плевать. Все в ней будет моим. Каждая ее сладкая дырочка будет опробована мной и помечена рано или поздно.

Набросился на ее губы и мелко дрожал от удовольствия вкушать их снова и снова. Облизывать, жадно втягивать в рот каждую из них, покусывать, тянуть и снова кусать. Я разорвал на ней платье, стащил через ноги вниз, сдернул лифчик, трусики, чулки и на миг замер, лицезря самое желанное тело в моей жизни. Голая она оказалась еще красивее, чем в моих самых грязных фантазиях. Тяжело дышит, и плоский живот то напрягается, то опадает, над ребрами торчат острые груди с тугими красными сосками, я вижу ее гладкий лобок, и меня начинает не просто трясти – меня всего скручивает от потребности взяяять. Мучительно застонал и закрыл глаза. Прерывисто дыша и стараясь справиться с этим безумием. Накинулся поцелуями на ее шею, изогнутую, с напряжёнными натянутыми жилами от усилий вырваться, а я языком по ней, к подбородку, к щекам, к ямочке на одной из них. Засосами к груди, жадно вбирая в себя соски с такой силой, что ее дергает подо мной, а я больше не человек – я животное, сдыхающее от похоти и дорвавшееся до своей самой вожделенной добычи. Покрыть. Заклеймить. Сожрать. Только это пульсирует в висках, и я облизываю ее соски, тяну в себя, немея от запредельного кайфа и от предвкушения. А она пытается вырваться. Сбросить меня. Извивается и брыкается. И черт подери, меня это не останавливает, а злит и заводит еще больше, еще сильнее. Как одичалого людоеда. Мне хочется ее. Всю. Каждую клетку ее тела. Быстро. Залпом, чтоб от удовольствия насыщения зайтись в эйфории. Но она не поддается. Не перестает сопротивляться и… и не течет для меня, как раньше. Сухая, эластично-твердая, не пульсирует и не жаждет. В истерике и панике не реагирует ни на одно мое прикосновение.

Я сжимаю ее лицо ладонями. Не давая метаться. Заставляя смотреть себе в глаза.

– Успокойся. Слышишь? Я все равно возьму. Не дергайся, будет больнее. Просто расслабься и впусти.

– Неет! Не надоо. Я умоляюююю… я же возненавижу тебя… не надо. Не надо насильнооо… прошу, молю тебя, Ромааа.

– Ты и так ненавидишь. Хватит играться! Хватит, мать твою!

– Я бы могла тебя…

– Заткнись! – зарычал ей в лицо и накрыл рот ладонью, смочил пальцы другой руки и вошел ими в нее снова, закрыл глаза, когда ее плоть сдавила их снова. Бл****дь, она вообще понимает, что делает со мной? Какую черную бездну волнует и колышет своим неприятием? Она моя! И точка! Мояяяя! Если не примет – от нас с ней ничего не останется.

Вытащил пальцы из ее тела, застывшим взглядом глядя на слезы, текущие из-под зажмуренных глаз. Мне только слезы. Ни стона, ни звука, ни улыбки. Дернул змейку, вытащил каменный член, сжимая у основания, чтоб не кончить еще до того, как вошел, и сильно дернувшись между ее ног, насильно отодвигая одну в сторону, придавливая колено к постели, раскрывая ее для себя пальцами и втискиваясь в эту запредельную узкость короткими толчками. Продолжая ошалело смотреть на ее лицо, пока не сделал один бешеный толчок, чувствуя, как разрываю нежную, тугую плоть, и ее глаза не распахнулись с мучительным мычанием под моей рукой. Застыли, впиваясь в мой взгляд рябью разбитого хрусталя и сочащимися из них упреками и болью. А меня ведет даже от ее боли, и она отдает во мне яростью за то, что мне вот так… мне вот так с ненавистью и слезами. А ведь я мог… Нет. Не мог. Потому что и она не смогла.

Я сделал еще один толчок, и она даже не дернулась подо мной, только слезы текли и текли. Держит меня этим взглядом, и я в диком возбуждении с каким-то надрывом накрыл рукой ее глаза и принялся двигаться быстрее и быстрее. Насилуя и воя от бешеного экстаза, опалившего все мое дрожащее тело, взмокшее от пота. Агония горечи и наслаждения. Дьявольский микс удовольствия и самого жестокого разочарования. Наркотик, поражающий все органы с первого раза с пониманием, что вот это моя смерть… и ее тоже. Прежним я уже никогда не стану. Эта золотоволосая до безумия красивая дрянь вытащила наружу того уродливого придурка, которому больно от каждого презрительного взгляда и слова, и он… он никуда не девается, как бы я его не грыз и не рвал на части.

И я толкаюсь в ней все сильнее и сильнее с остервенением и уже не могу остановиться. Надя не стонет, кусает губы в кровь, из-под моей руки просачиваются слезы, и я, не сдерживаясь, слизываю их, терзаю ее губы, она не отвечает. Мертвая подо мной, холодная, поломанная.

И нет, меня это не отвращает, я сорванный на нее зверь, которому плевать – как. Только брать, утолять голод, и я утоляю с мучительными стонами удовольствия. И в то же время тот самый… тот, почти сдохший во мне урод, он корчится от боли, там в углу моего сознания, он бьется головой о невидимые стены и ненавидит меня, а я его. Плевать… мне хорошо, мне так охеренно, что кажется, я сейчас кончу и сдохну от этого дичайшего удовольствия. Никогда раньше мне не было, как с ней сейчас, как в ее теле, как губами в ее губы.

– Какая тыыыы, – хрипя в бьющуюся вену на ее шее, толкаясь и содрогаясь в экстазе от каждого движения, – как же с тобой… маленькая.

Пьяный от невероятных эмоций, от того, что, и правда, первый, от раздирающего ощущения полной нирваны. Наклонился, обхватил ее сосок искусанными уже ею губами, и меня разодрало на части, вдоль позвоночника вспыхнул огонь, отдавая искрами в пах, сотрясая все тело судорогами мощнейшего оргазма, от которого у меня закатились глаза, и я, запрокинув голову, выгнулся назад, убирая руку с ее лица, изливаясь в замершее тело бесконечно долго, со стоном на каждом всплеске семени внутри, толкаясь последними толчками, удерживая вес тела на дрожащих руках, упал на нее, зарывшись лицом в ее растрепанные, слипшиеся от слез волосы, беспрерывно целуя шею под мочкой уха, благодарно и нежно целуя.., и чувствуя, как сходят волны удовольствия, смешиваясь с ядом понимания – что только что я насиловал единственную женщину, пробудившую во мне самые острые эмоции. Насиловал и испытал от этого самый острый оргазм, который пах ее слезами, а я втягивал этот запах и понимал, что никуда моя одержимость ею не делась, она просто стала намного более опасней и разрушительней. И ей придется с этим смириться. Поднял голову, стараясь поймать взгляд Нади, но она смотрела сквозь меня. Холодная, равнодушная, ненавидящая так люто, что я волны ее ненависти ощущал всей кожей.

Поднялся с постели, а она тут же скрестила колени, подтягивая их к груди, и я увидел на простыни пятно крови. И опять смесь удовольствия со злостью, с яростью. Плачет тихо и сдавленно, отвернув лицо к руке – они все еще связаны моим ремнем. Я подошел к Наде и увидел, как напряглось все ее тело. Боится, что трону. И горечь становится еще омерзительней, она остаётся во рту привкусом ржавчины и болотной тины. Освободил ее руки, хотел растереть запястья, но она тут же одернула их, свернулась в позу эмбриона, подтянув под себя ноги. Горечь усилилась, обожгла горло. То ли ненавистью, то ли растерянностью. То ли сам не знаю, чем. Удовлетворение испарилось, лопнуло, как разноцветный мыльный пузырь. Я знал, что причинил ей боль, но не знал, что это причинит боль и мне. Резонансом. Что вот эти ее слезы будут выжигать во мне метки и оставлять шрамы. А я думал, что это невозможно, что на мне уже никогда не появиться невидимым рубцам тоскливого обреченного понимания, что ни черта она не моя. Что я только что проиграл. Не купил я ни ее душу, ни даже ее тело. Как когда-то мой отец не смог купить для меня дружбу… Но это не значило, что я собирался ее отпустить. Ни хрена! Потому что я все еще ее хотел.

Думал трахну ее, и станет она для меня, как все. Но нет… не стала. Потому что не было у меня до нее таких девочек. Шлюхи, тысячу раз перетраханные, были. А вот такой никогда не было. Чтоб встал, и не почувствовал себя грязным… а она после меня – да… она от этой грязи и рыдает.

С этими мыслями вышел сам из душа, обмотавшись полотенцем. А она все в той же позе лежит, только теперь живот обхватила и дрожит вся. И снова внутри все свернулось. Скомкалось в пульсирующий узел необратимой нежности. Какой-то неестественно кровоточащей, глядя на ее тонкую спину с выпирающими косточками позвоночника и со следами моих пальцев на белоснежных бедрах. И стиснул челюсти в понимании, что я хочу ее даже сейчас… опять неистово и ужасно хочу. Перевернуть ее на спину, слизывать с ее щек слезы, гладить все ее тело, отнести в ванну и потом ласкать растертую мной промежность очень осторожно и медленно так, чтоб унять боль. Я бы все еще мог…

Присел на краешек постели. Протянул руку и провел кончиками пальцев по ее плечу:

– Больно, маленькая?

А она вдруг подорвалась от прикосновения и забилась в угол кровати, даже не глядя на меня. Шарахнулась, как от прокаженного. Я стиснул руки в кулаки и резко встал с постели, натянул штаны, нервно дергая ширинку, поднял смятую рубашку и снова посмотрел на нее, обхватившую себя дрожащими руками с багровыми синяками на запястьях.

– Ну как? Понравилось играть, малышка? Далеко убежала? Все могло быть не так, если бы не выбрала игры долбаные. Или все еще хочешь полы драить? А может, в свой Мухосранск хочешь? С голоду дохнуть?

– Лучше мыть полы… чем твоей шлюхой, лучше от голода сдохнуть, чем с тобой… чем руки твои, о божее, как же мерзко! Ненавижу тебя. Ты не человек!

– Ты и так шлюха, и будешь шлюхой! Моей! И молиться уже поздно. Не живет здесь твой бог. Только дьявол. И этот дьявол – я, девочка. Смирись!

И я расхохотался, глотая ком той самой горечи. Значит, вот чего она хочет? Сука. Не хочет быть моей женщиной, и хер с ней. Хочет драить унитазы – пусть так и будет. Но я прекрасно понимал, что с этой минуты я погрузился в свой персональный ад, и я понятия не имею, как из него выбраться. Я живьем сгораю от безумной страсти к женщине, которая не просто меня ненавидит, а которой противно даже мое присутствие. Какого дьявола я вообще ее здесь оставил? Какого дьявола не вышвырнул, едва заподозрив, что с ней все не так… что у меня с ней действительно все не так? Плевать. Оставил, значит, оставил. Моя она, и брать я ее буду, когда захочу и как захочу. Только больше никаких игр. Пусть знает свое место.

***

Вышел из спальни, набирая по внутренней связи Антона.

– Пришли к ней Кристину. Пусть поселит ее в крыле для прислуги. Выдаст одежду и объяснит ее обязанности. Следить за ней! За каждым ее шагом. Чтоб всю работу выполняла. Никуда не выпускать. Хочет быть швалью, она ею будет. И приведи ко мне Алену с Тимофеем. Кажется, они решили уволиться с работы без выходного пособия с выплатой компенсации работодателю. Буду с них взымать мзду. Альберту скажи, с Ларисой пообщаться. Мне сувениры после общения лично принести.

Захлопнул за собой дверь и поморщился, когда услышал ее рыдания. Пусть рыдает. Это теперь будет ее привычным состоянием, раз не захотела мне улыбаться. Зато все по-честному.

Комментарии

Комментарии читателей о романе: Отшельник