Роман Отшельник глава Глава 20

Она хитрей змеи, хотя скромней голубки,

Чиста как херувим, как сатана лукава,

Податлива как воск, но как железо ржава,

Прозрачна как стекло, но чувства так же хрупки.

Бела как лилия, как лилия нежна,

Во всем пленительна и фальши вся полна.

© Уильям Шекспир

Я не знал, что со мной происходит, но это происходило, и я чувствовал, как меняюсь изнутри. Она меня меняет. Было в ней что-то искреннее, чистое, неиспачканное жизнью. Её не трепало и не окунало в болото. Она верила в какие-то чудеса, и ее глаза искрились, как у умалишенной, как обычно светятся у детей. Я из того магазина приехал домой, а пальцы, как четки, перебирали ее кружевной шарфик, и перед глазами молочно-белое тело изогнутое, тонкие руки на перекладине, торчащие тугие соски и эти кружева между ног, впились в плоть и скользят по складкам, исторгая из девчонки гортанное мычание. У меня зудели губы от желания выдернуть к дьяволу этот кусок тряпки и лизать ее там, где она касалась растертых нижних губ. Жадно и долго вбиваться в нее языком, именно это я и представлял, когда потом, обмотав шарфик вокруг напряженного и раскаленного до боли члена, дергал ладонью вверх-вниз, изгибаясь на простынях и закатывая глаза, представляя, как вылизав досуха ее узкую дырочку, с ревом насаживаю это тело, покрытое бисеринками пота, на свой член и трахаю.. трахаю… трахаю… брызгая в нее спермой и рыча ее имя. У меня выработался на него фетиш, я произносил его часто вслух, играя каждым слогом и наслаждаясь его звучанием. Оно было символично для меня… оно олицетворяло то же самое, что и значило.

Я хотел ее так, как ни одну женщину «до». Меня разъедало этой похотью. Я не мог успокоиться. Все мои мысли так или иначе сводились только к ней. Я не работал – Марк все делал за меня, я не листал досье конкурентов и не проверял работу своих рейдеров. Я ни черта не делал… точнее, нет, делал – я игрался со своей игрушкой в жизнь. В настоящее. Во что-то, во что сам никогда не верил и так жаждал заполучить от нее, что скулы сводило.

Как в долбаных сказках, я, словно чудовищная спящая красавица, проснулся от ее поцелуя. Смешно и розово до оскомины на зубах, но это правда. Я постоянно думал о них. О ее губах. О язычке, толкающемся в мой, заставляющем член ныть и дергаться в предоргазменных спазмах, о ее дыхании, о стонах… о руках в моих волосах. Просто поцелуи… мои первые за всю жизнь. И я не целовал, я пожирал ее рот, я его насиловал. Я в нем трепетал. Мне казалось, это круче секса. Пил ее прерывистое дыхание, собирая пальцами сладкие конвульсии сокращающегося лона, и понимал, что не отпущу. Она моя. И мне насрать, что она думает по этому поводу. Солнечная девочка уйдет из этого дома только мертвой. И когда произнес про себя… понял, что не уйдет даже мертвой. Здесь и останется. Моя! Скалился своему сумасшествию в зеркало и поправлял галстук. Расправляя воротник рубашки заутюженный и острый, как бритва. Мне нравилось это ощущение беспрерывного падения в бездну ее неба. Нет, я не расправлял крылья, я сжимал когтями свою добычу и несся куда-то в ее синеву.

И злорадно не боялся разбиться, как истинный эгоист, я прекрасно знал, что мы разобьемся с ней вместе. Маленькая бабочка запуталась в моей паутине, и я ревностно прослежу, чтоб ни одна тонкая нитка-проволока не ослабила натяжение. Я каждый раз с любовью буду проверять натяжение и затягивать сильнее, чтоб до крови и до отметин.

Я не посылал ей цветы с посыльным. Ни хренааа. Мне нравилось выбирать их самому. Как и все, что делается впервые, это вызывало эйфорию. Я брал машину и перся в город с рассветом. Это был особый маниакальный кайф – подниматься раньше, чем солнце, и ехать по пустой трассе, представляя, как она восторженно вскрикнет, увидев новый стеклянный горшок с цветами. Днем, пока нас не было, в ее комнате соорудили полки над потолком. Я хотел превратить ее комнату в оранжерею, засыпать ее цветами. Засыпать всем, что она любит. Я изучал досье и отмечал каждую мелочь в блокнот. Нет, это не было желание ей угодить. Это нечто большее, неподвластное моему собственному пониманию. Когда ей привезли цветы первый раз… она восторженно трогала лепестки пальцами, а потом с каким-то благоговением поливала из графина, став на носочки и прикусив кончик розового язычка.

Для меня привозили самые разные, экзотические, выращенные какими-то неслыханными способами, орхидеи. Их пересаживали в горшки. И я привозил цветы в особняк. Мне, как прыщавому подростку, было стыдно тащить цветы ей. Но я отпирал дверь в ее спальне своим ключом и ставил очередной цветок на полку. Запирается от меня. Дурочка. Я, если захочу, снесу в этом доме все двери, а захочу, она будет спать на коврике у моей кровати. Но мне не хотелось. Я выжидал. Не подходил к ней. Смотрел издалека, как спит. Мне нравилось на нее смотреть. Я мог зависнуть надолго. Уходил и становился под струи ледяной воды, чтобы успокоиться. Шлюх не хотелось. Больше ни разу. Ее хотел. Так хотел, что выл волком, в очередной раз самоудовлетворяясь и разрываясь на части от понимания, что она не говорит мне свое долбаное «да». И мне адски хочется его выдрать из нее насильно, чтоб кончала и орала мне “да”, сломанная и раздавленная весом моего тела.

Но было нечто иное, завораживающее и не дающее сломать… я ее узнавал. Мне нравилось изучать. С каждым днем все больше и больше. Ни к кому я не подходил настолько близко, как к ней. Я показывал ей столицу. Надя восторженно внимала каждому моему слову, спрашивала, заглядывала в витрины магазинов с сувенирами и по-детски радовалась, когда я их покупал. Не золото, не бриллианты, не шмотки, а сувениры.

«Мама будет в восторге… а Митя… да, ему понравится этот шар с куполами… А можно им отправить?

– Можно.

– Дааа? О, боже! Спасибоооо».

В один из таких «спасибо» она меня поцеловала. От восторга. Вот так просто сдавила мою шею своими тонкими руками и жадно прижалась губами к моим губам. Раскрасневшаяся с прохладными щеками и холодными пальцами. От нее пахло клубничным джемом, который она ела на завтрак, и молоком. От нее пахло несбыточным диким сексом и еще чем-то сумасшедшим. От фантазий, чтобы я сделал с этим джемом на ее теле, начинало потряхивать. У меня насчет нее их было столько, что, казалось, я ни о чем другом думать не могу.

Я на нее зверем голодным смотрел, а она кормила с ладошки бездомных собак, и я цепенел от ужаса, что те откусят ей руку, и ни хрена. Они терлись о ее пальцы, лизали ей ладони. Каждый раз плакала, когда я утягивал ее от них. А возле одной на колени стала и скормила свой сэндвич (да, бл*дь, я покупал ей хот-доги и кривился от отвращения, когда она их с аппетитом уплетала, пачкаясь кетчупом). Я на пса посмотрел – уши торчат, морда страшная, похож на смесь каких-то бойцовских пород. Он ей руки вылизывает, а потом встал и упал снова. Лапа перебита, что ли. Вся в крови, ободранная. Еле увел ее оттуда. Она гулять больше не захотела в тот день, а в машине плакала снова.

Чокнутая. С ней определенно было что-то не так. Я смотрел со стороны, засунув руки в карманы пальто, и не знал – смеяться или злиться. Антон и охрана тащились следом за нами тремя машинами. А эта сумасшедшая по парапету на носочках идет. Стараясь не свалиться. Совсем как ребенок. Потом вытрясла из меня всю мелочь каким-то бомжам у церкви. Я хмурился, но давал. Сам тенью следом за ней, и мне кажется, что я опять из темноты на свет вышел. Я теперь многое понимал о ней. Понимал, что любовь ее к брату не наигранная, искренняя. Слышал, как мать о ней переживает, как что-то ласковое говорит, и Надя улыбается. Мне почти не улыбалась, но я за каждую готов был миллион отвалить. Еще я хотел, чтоб она меня так же… пусть не так же, но хотя бы немножко. Какую-то десятую долю. Мне б хватило. Думал об этом и чувствовал себя жалким идиотом.

Марк ляпнул, что это любовь. Еще больший идиот, чем я. Мне это казалось чем-то черным и страшным, чем-то пока восторженно разрастающимся до чудовищных размеров, чтобы потом погрести меня под руинами вместе с ней. Я знал, что всему приходит конец, и особенно жестокий и кровавый конец у иллюзий, но я расслабился. Мне даже начало казаться, что ей со мной хорошо. Я каким-то образом видел это в ее глазах. Как-то уходил из кабинета, а она у двери за локоть удержала.

– Можно я здесь посижу? Книги почитаю или в твоем ноутбуке фильм посмотрю?

– Зачем в ноутбуке? Ты можешь его смотреть в домашнем кинотеатре.

– Мне так уютней. В твоем кабинете.

– Почему?

– Не знаю… мне там нравится.

И я не смог отказать, потому что она так на меня смотрела, как никогда раньше, и я привык доверять своим собственным ощущениям. Я забыл, что человек способен выдавать желаемое за действительное.

В тот вечер я повез ее на прием. Да, расслабился настолько, что мне захотелось вывести ее в свет. Забылся, что игрушки надо держать дома. Но в этот вечер меня на ней повернуло окончательно. Выключило контроль, когда она выбила на хрен весь мой цинизм только одним невинным вопросом.

– Ты скоро вернешься?

Спросила, когда спускался по лестнице, и я замер. Медленно повернулся к ней. Стоит на верхней ступеньке в одном из платьев, выбранном на ее вкус, от которого у меня кипели мозги, и в то же самое время именно это сводило с ума. Ее наивная безвкусица. Потому что даже в своем сарафане с немыслимыми карманами она выглядела до дикости соблазнительно, и я знал, что там под дешевеньким шелком на ней белые трусики без кружев. Надя заказала для себя ворох каких-то дурацких вещей через Интернет. При мне. Пока я работал, а она сидела в кресле с моим ноутбуком, в котором я открыл ей аккаунт с ограниченным доступом. За все это барахло я заплатил копейки. А солнечная малышка… вы бы видели эту радость, когда ее перетянутая скотчем коробка (как со свалки) прибыла с посыльным. У слуг вытянулись лица, а она… она чмокнула меня в щеку и утащила свои сокровища к себе в комнату. Потом я лицезрел всю эту «красоту» и сдерживался, чтоб не расхохотаться при ней, потому что, когда она все это примеряла у себя в комнате и вертелась перед зеркалом и заодно перед камерами, я то смеялся, то сатанел от похоти. Меня возбуждали даже ее трусики без кружев с какой-то дурацкой кошкой посередине. И сейчас мне хотелось переступить по три ступеньки вверх и утащить ее в спальню. Содрать эти трусы и зарыться лицом между ее ног и целовать уже другие губы, жадно сосать ее клитор, да так, чтоб кончила мне на язык, а потом взять ее… наконец-то взять. И я сам не понял, как сказал это:

– Хочешь поехать со мной?

Какие-то мгновения на ее лице недоумение. Сомнение. А потом она быстро кивает, и я улыбаюсь. И в этот раз ее глаза широко распахиваются. Не знаю почему.

– Только наденешь то, что я скажу.

Кивает еще быстрее и тоже улыбается. Мать вашу! Мне кажется, я ослеп. А внутри меня что-то сильно вибрирует, болезненно и невыносимо сильно. Я еще никогда не чувствовал себя вот так. И я не знал этому названия.

Я буду знать позже… когда пойму, что она такая же, как все. Такая же лживая тварь, которой спустя столько лет удалось меня вывести на эмоции, окрутить. Как пацана, как доверчивого лоха. Такая же, как все они, пробирающиеся в мой дом и уверяющие в своей преданности ради каких-то благ, мечтающие при первой же возможности вонзить нож в спину и удрать.

Разодрать мне сердце в клочья и свалить на хрен. Но это будет позже… сначала она даст мне еще немного верить в то, чего никогда не было и не будет. И я… оооо, я впервые за гребаную тучу лет с таким упоением верил.